Кофе пахло неприятно, не той бодрящей горечью, а чем-то другим, неправильным. Когда-то этот запах был одной из тех вещей, на которых держалось их утро — хрупкое, сонное, сотканное из привычных жестов. Сергей, торопливо заглатывая омлет, одной рукой листал новости на телефоне. Его лицо, ещё не затянутое дневной усталостью, было сосредоточенным и чуть отстранённым. Мир за окном их кухни, мир с его счетами, отчётами и тревожными сводками, требовал его внимания.

— Не забудь зайти после работы в магазин, — голос Тани прозвучал тихо, вкрадчиво, будто она просила не о новых ползунках для Вити, а о чём-то запретном. — И крем почти закончился.

— А, да, — кивнул он, не отрываясь от экрана. Потом поднял взгляд, и на секунду в его глазах появилось то самое, привычное выражение — смесь вины и усталой нежности. — Зайду. Обязательно.

Он встал, подошёл к ней, обнял за плечи. Его губы коснулись её щеки — сухой, быстрый, утренний поцелуй. Поцелуй-ритуал, поцелуй-отметка: "Я тут, мы тут, мы вместе".

— Всё будет хорошо, — сказал он, уже надевая куртку в прихожей. Это был его новый ритуал последние три месяца. С тех пор, как сократили его отдел, и он метался между временными подработками, эта фраза висела в воздухе тяжёлым, невыполнимым обещанием.

— Конечно, — ответила Таня в пустоту, когда дверь за мужем закрылась.

Тишина после его ухода была особая, звенящая. Таня допила остывший кофе, перепеленала сына, уложила в кроватку и села на кухне, уставившись в кафельную плитку над раковиной. В голове, кроме бесконечной усталости, бесшумно крутились мысли, назойливые как мухи. Пять тысяч на лекарства. Три — долг за садик. Две с половиной — отдать тёте Лене, у которой брали в прошлом месяце. Зарплата мужа через десять дней.

Звонок в дверь прозвучал как выстрел. Таня вздрогнула всем телом, сердце ударило в рёбра. Она медленно подошла, взглянула в глазок.

— Привет, — сказал он, Коля, и шагнул внутрь, не дожидаясь приглашения. От него пахло свежим воздухом, дешёвым одеколоном, дерзкой молодостью. Ему было лет двадцать три. — Соскучилась?

Парень потянулся к ней, обнял, потянулся к губам. Таня сделала шаг назад.

— Никаких поцелуев, — сказала она ровно, без интонации.

— Ладно-ладно, — он усмехнулся, будто речь шла о милой женской причуде. Его рука скользнула к поясу её халата.

— Нет, — отстранилась она снова. Голос не дрогнул. — Только ртом. Как договорились.

Он притворно надулся, потом рассмеялся — бесстыжий, лёгкий смех.

— Ну и ладно. Идём? – видно было, что ему не терпится.

Женщина кивнула и повела его в спальню. Не свою, а туда, где спал муж, пахло им, лежала его прочитанная книга на тумбочке. В этом был свой извращённый расчёт: может, хоть это остановит её, или хотя бы позволит отрешиться, когда это будет необходимо.

Таня сидела на краю скрипучей кровати в полутёмной комнате; она всегда закрывала шторы, даже днем, будто их могли увидеть. Воздух был тяжёлым от смеси пота, пыли и лёгкого, приторного запаха дешёвого парфюма, которым она воспользовалась еще утром; она выбирала именно его для таких встреч. Этот запах был для неё щитом, последней тонкой перегородкой между "собой" и миром. Он был напоминанием: это временно, она должна просто потерпеть. Таня купила эту цветочную воду когда-то просто потому, что ей понравился флакон.

Парень стоял перед ней, расставив ноги шире плеч. Николай. Его звали Николай Ставрогин, студент-заочник. Каждый раз он давал ей деньги, смакуя её тихую, сдавленную просьбу. В его позе — штаны, спущенные до щиколоток, — была похоть, власть; было видно, как ему приятно пользоваться взрослой женщиной, когда она сама его об этом просит.

Его волосатые бёдра, покрытые каплями пота, блестевшими в тусклом свете; член, полувозбуждённый и слегка покачивающийся. Он не просто хотел секса. Он хотел унизить, заставить подчиниться, быть послушной. Сейчас парень делал всё, чтобы она увидела этот инструмент, эту венозную плоть, и признала его власть над собой. В его глазах читалось не желание, а плотоядное любопытство: "До какой степени ты можешь опуститься? Что ты готова стерпеть?"

— Давай, Татуся, — пробормотал он хриплым голосом, полным нетерпения; его дыхание пахло сигаретами и вчерашним пивом. Это была издевка, злая насмешка, пародия на ласку. Так Таню называл только муж, и Коля знал это. Парень схватил её за волосы — не слишком грубо, но достаточно, чтобы направить голову вниз. В этом жесте не было страсти; был расчёт. Он проверял границы её покорности.

Ее губы коснулись головки — тёплой, скользкой, с солоноватым привкусом, который сразу же заполнил рот. Она поморщилась, но открыла рот шире, позволяя ему войти глубже. Внутри неё поднялась волна тошноты. В такие моменты ей казалось, что тело и душа разделяются. Тело продолжает выполнять то, что от него требовали, механически, как робот, а в голове проносился вчерашний день. Муж, то, как он помогал мыть ей голову, держал душ и смеялся своим мягким смехом. Её волосы до сих пор пахли шампунем.

Она вернулась в реальность. Вкус. Солёный. Всё тело человека солёное, как море. Если представить, что это море… Нет, не получается. Это просто солёная кожа чужого мужчины. Таня старалась не думать. Ей помогал счёт, простой счёт до ста. Раз. Толчок. Два. Чавкающий звук. Это просто звук. Три…

Парень застонал, низко и гортанно, толкаясь вперёд бедрами. Звук был влажным — чмоканье, когда член входил и выходил. Для него это был пик. Для неё — унизительный ритуал. Слюна чавкала, капая с её подбородка на пол, где уже образовывалась маленькая лужица.

Таня пыталась дышать носом, но воздух был пропитан его неприятным, чуть сладковатым мускусным запахом. В этом запахе, в этой вони, была вся его сущность: немытая, наглая, присвоившая себе право на её время, её тело, её достоинство. Слёзы навернулись на глаза — горячие слезы обиды и гнева. Это была ярость, сконденсированная в солёную воду. "Не смей. Не смей плакать перед ним. Слёзы — это роскошь. Их можно будет выплакать потом, в одиночестве, под шум воды в ванной, когда он уйдёт. Сейчас — нет. Сейчас ты просто сосуд. Пустой сосуд".

— Глубже, сука, глотай его весь, — прорычал он, его голос эхом отдавался в её ушах, смешавшись с её собственным хриплым дыханием. Слово "сука" ударило её, как пощёчина. Но оно же и освободило, что-то переключило в ней. Таня почувствовала, как слеза скатилась по щеке, горячая и солёная, капая на его мошонку. В этот миг она подняла глаза и поймала взгляд парня — он смотрел на эту слезу с жадным удовлетворением. Это была его победа. И, видя это, она внезапно поняла: его победа нужна ему, как воздух. Он зависим от неё ничуть не меньше. Он зависим от её унижения. Эта мысль придала сил.

Парень начал двигаться быстрее, бедра дёргались рывками. Его лицо исказила гримаса, в которой было что-то нечеловеческое, уродливое. В этот момент он перестал быть парнем Колей, студентом. Он стал просто биологическим организмом, стремящимся к разрядке. И она, наблюдая за этой метаморфозой, почти презирала его. Руки Тани упирались в потные бёдра не только чтобы оттолкнуть, но и чтобы ощутить эту дрожь, эту животную слабость сильного. "Вот он, твой триумф. Дрожащие колени и стон".

Вдруг он замер, его тело задрожало; она почувствовала, как член набух ещё больше.

— Сейчас... кончу... — простонал парень, его голос сорвался на хрип. В этом предупреждении не было заботы. Это был последний акт контроля: "Приготовься принять".

Первый толчок спермы ударил в нёбо — горячая, густая. Вкус был отвратителен, горько-металлическим. Но вместе с волной тошноты пришла и другая, странная мысль: "Это всего лишь жидкость. Белковая субстанция. Она не может меня запятнать внутри. Она не может добраться до того, кем я являюсь на самом деле. До моей любви к сыну. До моих воспоминаний о матери. До ненависти. Это просто липкая грязь. Её можно смыть".

Она попыталась сглотнуть, но не смогла — часть вытекла из уголков губ. Парень толкнулся ещё раз, и Таня почувствовала, как вторая порция стекает по горлу. Она кашлянула, брызги вырвались наружу, попав на его бёдра. Парень засмеялся, низко и удовлетворённо.

— Глотай, не плюйся, — приказал он, надавливая на голову.

Таня послушалась. Еще немного. После конверт ляжет на стол, сделка состоится. Останется только этот противный вкус во рту. Она слизывала остатки с обмякшего члена с механической тщательностью, как рабочий убирает после себя мусор на стройке. Её сознание было уже далеко. "Завтра. Отвести сына к врачу. Зайти в центр занятости. Узнать про курсы кассиров. Больше никогда. Никогда. Ни за какие деньги".

Наконец, парень отстранился. Член обмяк, но всё ещё блестел. Он стоял, застёгивая штаны, с довольной ухмылкой. Но теперь в его ухмылке она различала пустоту. Спектакль закончился. Таня просто сидела на краю кровати, вытирая лицо рукавом, размазывая слёзы, слюну и сперму в липкую, быстро застывающую массу.

— Больше никогда, — тихо, но очень чётко сказала Таня. Она всё ещё стояла на коленях, вытирая рот тыльной стороной ладони.

Парень только усмехнулся.

— Как скажешь. Позвони, если что. Я всегда рад помочь… семейному благополучию.

Он вышел, не оглянувшись. Дверь захлопнулась, и в квартире снова повисла тишина. Та же, что и утром, но теперь она немного иной, правильной. Конверт лежал там, где положено.

Таня поднялась с пола. Колени ныли, во рту был противный привкус. Она прошла в ванную, включила свет. В зеркале на неё смотрело бледное лицо с тёмными кругами под глазами. Но в этих глазах не было ни стыда, ни опустошения. Была спокойная, железная решимость.

Она открыла кран, набрала в ладони ледяной воды и стала смывать с лица всё: и липкую слюну, и солёный привкус слёз, и запах чужого тела. Вода была холодной, почти обжигающей. Она смывала. И с каждым движением внутри неё крепло одно знание. Таня делала это не для себя. Она сделала это для них. И пока они целы — сын, муж, этот хрупкий мирок, что они строили, то все не зря. То, что случилось, останется в этих стенах, как пятно, которое можно оттереть. Оно не выйдет за порог. Оно не коснётся их.

Женщина выпрямилась, посмотрела на своё отражение и прошептала: "Больше никогда".

Таня вытерла лицо полотенцем и пошла на кухню. Надо было готовить обед. Сын скоро проснётся. Жизнь, та самая, ради которой всё это было, продолжалась.