За последние двое суток Рен не встретил ни одной живой души. Только чахлый серый лес, где ветви корчились в вечной судороге, словно от невыносимой боли. Только тяжёлые свинцовые тучи, что не уходили, а лишь сеяли мелкий, бесконечный дождь. И тени. Они держались поодаль, таясь за стволами деревьев, но парень ощущал их взгляды — пустые, цепкие, неотступные. Они ждали, когда он окончательно перестанет двигаться.

До заката, наверное, оставалось пару часов, но угадать это было невозможно: время сгустилось в одну сплошную промозглую темень. Рен лежал на раскисшей обочине того, что когда-то было дорогой. Теперь — просто липкая грязь, сочащаяся коричневой водой. Дождь лил третий день подряд. Ровно столько прошло с тех пор, как его вышвырнули за частокол селения.

"Кто не работает — тот не ест".

Слова старосты Лека прозвучали за спиной, когда тяжёлые ворота из ржавых листов с лязгом захлопнулись. Рен до сих пор слышал этот хриплый, пропитанный самогоном голос — глумливый, самодовольный. Слышал мерзкий булькающий смешок. Его не просто выгоняли — его выбрасывали, как падаль, чтобы не воняла в доме.

В рюкзаке всего три вещи: ложка, вилка и пустая жестяная тарелка с отогнутым краем. Всё остальное — запас сушёного мха, огниво, обрывок карты, вторые портянки — здоровяк Миха вытряхнул на грязь и медленно, с наслаждением растоптал сапогом.

"Ты, щенок, решил нас обокрасть?" — просипел он. Удар пришёлся под рёбра — тяжёлый, тупой. Там до сих пор разливалось синее пятно. Миха мог забрать и эти жалкие трофеи, но, похоже, побрезговал. Ложка, вилка, тарелка — даже не добыча. Насмешка.

Рен понимал, что умирает. Прямо здесь, на этой вонючей обочине. Не в бою, не от клыков твари, не от пули. Он умирал, как отброс. Как сломанная, ненужная вещь, которую выкинули за ненадобностью.

Прошлую ночь он провёл на голой земле, кутаясь в плащ, напитавшийся влагой до свинцовой тяжести. Забился под низкие колючие лапы ели — на почти сухой островок — и лежал, дрожа от холода, что шёл уже изнутри. Костра не развести: даже огнива нет. Только стук собственных зубов да монотонный шорох дождя по плащу — который будто убаюкивал и шептал "спи… спи…" в такт замедляющемуся сердцу.

Тени за деревьями придвинулись ближе. Выжидали.

"Нет… я могу работать… я не бесполезен…" — шептал он в лихорадочном бреду, и слова тонули в жаре. — "Я хорошо плету… шить умею… нитку вдеваю с первого раза…"

Он видел свои пальцы — тонкие, бледные, почти прозрачные, — как ловко они скользили, заштопывая потрёпанные рубахи односельчан. Но это не считалось работой. Не настоящей. Не той, что кормит. Слабый, болезненный Рен не мог десять часов молотить цепом. Не мог таскать брёвна. Не мог сравниться с Михой — тот всего на год старше, а выше на голову и вдвое шире в плечах. Казалось, сама земля отвергала его тело: тщедушное, хрупкое, чуждое грубой силе этого мира.

Он пошёл в мать — такой же невысокий, тонкий в кости. От отца достались голубые глаза и светлые волосы, что когда-то переливались золотом на солнце.

Мать… Он почти не помнил её — только смутное тепло и тихий голос, напевавший колыбельную. Её забрали в набеге, когда ему не было и трёх, тогда степняки вырезали полдеревни и угнали женщин. Отец после этого ушёл в работу, в глину. Говорил мало, но сына любил искренне.

"Рука должна быть чуткой, сынок. Видеть форму, которую прячет в себе комок грязи…"

Отец учил его лепить горшки, выводить на сырой глине замысловатые узоры — спирали, волны, знаки, смысл которых Рен так и не разгадал.

От воспоминания об отце в груди кольнуло — остро, почти физически. Лек. Всё из-за Лека, старого козла. Это он послал отца в чащобу за дубовой корой — за день до прихода белесого тумана, после которого листва осыпается с деревьев, а с людей клочьями слезает кожа.

Отец не вернулся.

Но Рен знал: он жив. Просто заблудился. Найдёт дорогу, отряхнёт хвою с плаща, переступит порог… А его, Рена, уже не будет. Он здесь. Он умирает.

"Город… Нужно в Город…" — эта мысль последние дни служила костылём, заставляла волочить ноги по грязи. В Цитадели живёт брат отца — кузнец Вихор, громадный, увешанный амулетами из гаек и пружин. Он приезжал пару раз, привозил банку тушёнки "старого мира" — немыслимую роскошь. "Он поможет. Обязательно поможет. Главное — добраться до дороги…"

Цель достигнута. Он на дороге. И больше ничего нет. Ни сил, ни надежды. Казалось, стоит только дойти — и всё разрешится само. Чудом. Но чуда не случилось. Только холод. Только дождь. И нарастающий звенящий гул в ушах — уже не разобрать, сердце ли это стучит или шаги позади: мягкие, неторопливые шаги теней, наконец решивших, что ждать больше не нужно.

До Цитадели было два месяца пути пешком. Рен знал: он не дойдёт. Плащ давно пропитался водой насквозь и лежал на плечах свинцовой тяжестью, не спасая ни от холода, ни от дождя, что всё так же моросил мелко и безжалостно. Живот сводило голодной судорогой — пустой, ноющей. Утром он подобрал палку, кривую и мокрую, и теперь тяжело опирался на неё, волоча ноги вперёд по раскисшей колее. Сапоги обросли густым слоем грязи; каждый шаг требовал усилий, будто земля цеплялась за него, не желая отпускать.

Он падал уже не в первый раз. Поднимался, опираясь на палку, не глядя по сторонам, не думая ни о чём, кроме следующего шага. Упрямство — последнее, что ещё теплилось внутри, тонкой нитью, готовой вот-вот порваться.

В очередной раз ноги подкосились, и Рен рухнул прямо в лужу, собравшуюся в глубокой колее. Холодная вода мгновенно просочилась сквозь одежду, обжигая кожу. Он упёр палку в дно, собрал остатки сил и медленно поднялся, бросив вперёд рассеянный, равнодушный взгляд.

И замер. Далеко впереди, сквозь пелену дождя, мерцал отблеск огня — слабый, но живой.

Рен боялся отвести взгляд. Казалось, стоит лишь на миг сомкнуть веки — и огонь, дрожащая вдалеке надежда, растает, как мираж, оставив его одного в темноте, в той же раскисшей грязи, под стук дождя, отмеряющего последние удары сердца.

Шаг. Ещё один. Ноги, налитые чугуном, вязли в грязи по щиколотку, но он вытаскивал их вперёд, к тому мерцающему пятну, что не гасло. И — чудо — оно держалось. Более того: теперь он слышал. Сквозь монотонный шум ливня пробивались другие звуки — низкий гул голосов, редкий лязг металла, сухой, живой треск дров. Не мираж. Не галлюцинация.

Из мокрой завесы леса выплыла поляна. Машины стояли полукругом — не ржавые скелеты прошлого, а целые, тяжёлые, грозные, словно бронированные звери, ощетинившиеся против мира. Высокие колёса в комьях грязи, борта в потёках ржавчины, но крепкие; тенты натянутые туго, как кожа на барабане. Военный караван — мысль вспыхнула в голове с холодной ясностью.

Под огромным промасленным пологом, наброшенным на колья, пространство превращалось в пещеру света и относительного тепла. Это граничило с невозможным. С началом Великих Дождей, когда небо, казалось, разверзлось навсегда, люди заперлись за стенами. Леса набухали тьмой, дороги расползлись в топи, где даже техника вязла по брюхо. А эти вышли. Рен не понимал, да ему было наплевать, главное — там жизнь, там люди.

В центре костёр горел в железном ободе старого колеса — не жалкий огонёк, а настоящий, жадный, шипящий на случайные капли. Он бросал пляшущие блики на облупившуюся броню, на мокрые тенты, на лица. Они сидели на ящиках, на ступицах колёс, молча, не глядя друг на друга. В прыжках пламени лица казались высеченными из тёмного дерева — жёсткие, неподвижные, с глубокими тенями под глазами.

Взгляды их — медленные, оценивающие, словно взвешивающие мясо — повернулись к краю поляны. К хлюпающим шагам, к прерывистому, хриплому дыханию, что наконец вытолкнуло из тьмы худую, шатающуюся фигуру.

— Эй! Кто здесь? Пошёл отсюда!

Голос рубанул воздух — резкий, без полутонов, как удар приклада. Из-под полога шагнул парень, лет двадцати пяти, зажав в руках карабин. Не винтовку — именно карабин, короткий, уродливый. Лицо его было покрыто слоем грязи и усталости, но глаза горели чистым, неразбавленным напряжением. Как у пса на цепи, уже ощутившего запах крови.

— Я… я… — Рен попытался выдавить из себя звук, но голос оборвался, захлебнувшись в комке ледяного страха. Язык стал чужим, непослушным. — Просто… помогите… — выдохнул он наконец, и слова выпорхнули тихим, дребезжащим шепотом, который тут же растворился в шуме дождя.

— Ты оглох? Тебе сказали — пошёл вон.

— Пожалуйста… погреться… я замёрз…

Каждое слово давалось мучительно, вырываясь сквозь стучащие зубы, цепляясь за ледяной воздух.

— Тимоха, пусти ты его к костру. — Это был другой голос. Низкий, размеренный, без лишней теплоты, но и без злости. К огню подошёл мужчина постарше. Невысокий, плотный, с седой, аккуратно подстриженной бородкой, резко контрастировавшей с его потрёпанным камуфляжем. Он подошёл вплотную, не спеша, изучающе оглядел Рена с ног до головы. Взгляд был быстрым, методичным: оценил худобу, промокшую до нитки одежду, дикий испуг в глазах. — Он же еле на ногах стоит. Пусть греется.

Рен попытался улыбнуться. Получилось что-то вроде судорожной гримасы, кривой и жалкой. Он не присел, а просто рухнул у огня, почти не чувствуя ног, и протянул к пламени одеревеневшие, посиневшие пальцы. Жар обжёг кожу, но боли не было — только дикое, всепоглощающее блаженство.

— Так ты не скоро согреешься, — констатировал тот же мужчина, опускаясь рядом на корточки. Движения были экономными, без суеты. — В сухое надо переодеться. Всё мокрое — только холод глубже загонишь.

— У меня нет… всё мокрое… — прошептал Рен, не отрывая взгляда от огня, боясь, что это видение рассыплется.

Мужчина, не говоря ни слова, поднялся и ушёл в сторону ближайшей машины. Вернулся быстро, держа в руках тёмный свёрток из грубой ткани.

— Вот. Старый плащ. Сухой. Да ты не стесняйся, тут не перед кем красоваться.

Рен, дрожащими руками, начал сдирать с себя промокшую насквозь, смердящую сыростью одежду. Холод тут же впился в кожу тысячами игл, заставив судорожно вздрогнуть. Он накинул плащ — грубый, пахнущий машинным маслом, табаком и чем-то чужим, — и его накрыла волна почти животного облегчения. И в этот момент он услышал новый голос.

— Захар, что тут у вас?

Голос был женским. Низким, грудным, поставленным. Не крикливым и не визгливым, как у деревенских баб, а именно поставленным с лёгкой хрипотцой.

К костру вышла женщина. Высокая, почти вровень с бородачом, в военной форме, сидевшей на ней с подчёркнутой, почти вызывающей чёткостью. Форма была поношенной, но чистой. Рен замер, вперив в неё широко открытые глаза. Женщина. Настоящая. Не измождённая работой тётка, не девчонка с пустым взглядом. В её движении, в том, как она остановилась, положив руку на кобуру у бедра, была сила и авторитет. Его взгляд, против воли, скользнул по мягкому изгибу груди, по узкой талии, перехваченной ремнём, по округлости бёдер. Он не видел таких никогда. Рен не заметил, как все остальные — Тимоха с карабином, бородач Захар, другие мужчины, сидевшие в тени, — разом опустили глаза или отвели взгляд в сторону, будто наткнувшись на запретное.

— Мария Викторовна, — кивнул Захар, в невозмутимом тоне появилась лёгкая, едва уловимая струнка подобострастия. — Парнишка прибился. Замёрз совсем. Не бросать же.

— Хм. — Она неодобрительно обвела взглядом Рена, потом перевела его на Захара. — И зачем он нам? Вы же прекрасно знаете, насколько важен груз. Насколько он чувствителен. — последнее слово она произнесла с нажимом.

Её голос стал сухим, металлическим. Голосом человека, привыкшего, что его слова — приказ, который нужно быстро и молча выполнить.

В наступившей тишине было слышно лишь потрескивание огня и бульканье чего-то в котле. Рен понемногу оттаивал, и по всему телу разливалась ноющая, невыносимая ломота — будто кости пытались вывернуться из суставов. И тут его живот предательски, громко и протяжно заурчал. Из котла на костре тянуло густым, жирным, невероятным запахом мяса и крупы.

— Маш… — начал было Захар и тут же споткнулся, поймав её взгляд. Не просто строгий. Холодный, острый, как лезвие. Он сглотнул. — Мария Викторовна. Можно вас на минутку? Отойдём?

Они отошли к машинам, скрывшись за ржавым крылом одного из грузовиков. Захар говорил ровно, низко, его слова терялись в шуме дождя. Женщина слушала, неподвижная, как столб. Потом что-то изменилось в её позе — плечи напряглись, подбородок приподнялся.

Было слышно, что Мария что-то ответила мужчине, её голос, резкий, прорезал ночь, но было не разобрать, что именно. Она ткнула пальцем в сторону Рена, не глядя на него, выговаривая что-то мужчине прямо в лицо. Тот не отступил, лишь покивал, сохраняя невозмутимое спокойствие, потом указал большим пальцем себе за спину — жест, полный скрытого смысла, — и что-то негромко парировал. Их разговор снова стих, превратившись в шёпот.

— Смотри, Старого как мальчишку отчитывают, — хохотнул кто-то из парней. — Как мамка пацана.

— А почему “как”? — вклинился другой голос. Громкий и грубый гогот десятка мужиков эхом прокатился по поляне.

Рена неудержимо клонило в сон. Даже миска с густым, дымящимся варевом — невероятная роскошь — не могла прогнать тяжёлую, сладкую дремоту. Он ворочал ложкой механически, без аппетита, движения были пустыми, заученными, как у тех существ у городских развалин…

Воспоминание о них — о серых, облезлых фигурах, копошащихся в грудах мусора — пронзило его, как иглой, на мгновение сгоняя сон. Он хорошо помнил тот страх, холодный и липкий, и как отец, внезапно ставший огромной, несокрушимой скалой, подхватил его на руки, заслонив собой. Мысли уплывали, уносясь в тёплое, забытое безопасное прошлое.

— Коля, — вдруг прозвучало почти у самого уха. Тихо, без предисловий.

Мужчина с рыжей окладистой бородой протянул Рену руку. Он был единственным, кто с ним говорил, кроме Захара и Тимохи. Остальные лишь перебрасывались репликами, искоса наблюдая, прислушиваясь, но не вмешиваясь.

— Рен, — пожимая руку, ответил юноша.

— Ого, какое имя. Непростое. Это какое, из новых что ли? Или нормальное обрезали?

— Ренат, — буркнул парень. Он ненавидел, когда его так называли. Оно звучало в его памяти лишь в одном голосе — высоком, певучем, почти стёршемся. Мамином.

— И куда путь держишь?

— В Цитадель.

— Дальняя дорога. А один почему? Не страшно?

— Страшно, — честно выдохнул Рен. Глаза чуть защипало, но он тут же моргнул, опустив голову. Кажется, мужчина этого не заметил. — Выбора не было. Выгнали.

— Мы туда же. В Цитадель. Ну, ты, поди, и так понял.

— Да, — тихо ответил парень. — Мне хотелось бы… с вами. Там дядя.

— Ну, брат, — Коля хлопнул его по плечу так, что Рен едва не вывалил горячее варево себе на ноги. — Это к Захару и Машке, — добавил он, и голос его внезапно стал тише. Он воровато огляделся, будто боялся, что их могут услышать сквозь шум дождя и огня.

— Я… — Рен не договорил.

К костру вернулись Захар и Мария. Женщина прошла мимо, не глядя ни на кого, только на мгновение задержала на Рене свой взгляд — тяжёлый, изучающий, пронизывающий насквозь. Парень поёжился и уткнулся в свою тарелку, чувствуя, как под этим взором сжимается всё внутри.

— Значит так, как тебя… — сухо начал Захар, обращаясь к парню.

— Рен.

— В общем, так, Рен. Мы можем взять тебя до Цитадели. Мария Викторовна не против. Устраивает?

— Д-да! Да! — слова сорвались с языка, глаза были полны детской надежды. — Мне туда и надо! Там дядя Вихор! Но… у меня денег нет. — чуть сдулся Рен.

— Отлично, тогда доедай. И это всех касается! — он повысил голос, обводя взглядом всю стоянку. — И спать. Вон туда пойдёшь. — Он указал рукой на тёмный проём под брезентовым тентом одной из машин. — Насчёт денег… будешь помогать в дороге. Что умеешь делать?

— Всё, — поспешно начал Рен. — Стирать, шить, лепить из глины… — где-то в темноте снова послышался сдавленный смешок, — готовить…

— Ладно-ладно, — Старый поднял руку, обрывая его. — Хватит. Ты, как посмотрю, человек многих талантов. Но давай завтра. Всё завтра. Я устал. Дорога была… непростая.

Через десять минут с ужином было покончено и Рен пошёл туда, куда указал Захар. Парень забрался под натянутую над высокими бортами промасленную ткань. Под ней оказался целый ворох меховых одеял. Парень начал проваливаться в сон, когда услышал тихий, лёгкий смех, женский, девичий и не один.

— Даже не думай, — раздался низкий голос рядом.

— Кто… Кто здесь? — испугался парень.

— Захар, спи, туда даже не смотри, это не для нашего брата, рожей не вышли. — зло процедил мужчина.

— Но… я… — начал было Рен.

— Спать, я сказал, — грубо оборвал Захар.

Парень засыпал под такие нежные и приятные голоса, внизу почему-то стало тепло, ему очень хотелось оказаться там, среди этих голосов, посмотреть, кому они принадлежат. А ещё он вспомнил Марию Викторовну, строгую, суровую. Машка, зацепился он за такое фамильярное обращение. Как её можно так называть, но додумать он не успел и незаметно для себя провалился в сон, впервые за последнее время чувствуя себя почти счастливым.

Проснулся Рен от пронизывающего, до костей, холода. Одеяла не было. Он инстинктивно потянулся за ним, чтобы накрыться с головой, но ощутил только голую кожу, покрытую пупырышками. Его штаны были спущены до колен, грубая ткань лежала складками на икрах. Сквозь щели в ржавых бортах пробивались красноватые, пляшущие блики — отсветы костра снаружи. Мир сузился до этой тёмной коробки, запаха бензина, пота и ржавчины.

И тут Рен почувствовал. Руку.

Чужую, тяжёлую, шершавую ладонь, обхватившую его член. Парень дёрнулся всем телом, как рыба на крючке, пытаясь сбросить. Тело не слушалось, было одеревеневшим от холода и сна.

— Т-ш-ш, тише, не дёргайся, малыш. — Голос в темноте был низким, спокойным, почти ласковым. Хватка стала сильнее, пальцы начали ритмично двигаться, скользя по коже, член, к ужасу Рена, начал отзываться на эту чужую ласку, наполняясь кровью, твердея в чужих пальцах. — Видишь? Тебе же хорошо. Ты сам хочешь.

За спиной что-то шевельнулось. К его голой спине, к позвоночнику, прижалось другое тело — голое, огромное, обжигающе горячее. Рен ощутил каждую мышцу, каждый волосок и твёрдый, пульсирующий, чудовищно большой бугор, упёршийся ему в ягодицу.

— Нет… стой… я не… — парень попытался перевернуться, оттолкнуть, но его легко опрокинули на спину. Теперь он был прижат к холодному металлу пола, а сверху нависла тяжелая фигура, загораживая свет от костра.

— Не кричи. Нам пока компания не нужна. — Старый продолжал гладить Рена, не обращая внимания на его попытки освободиться. — Ты же хочешь к дяде? Ты же хочешь в Цитадель доехать?

— Я… — Слова застряли в горле. Разум отказывался понимать.

— А ты как думал, щенок? — Губы почти коснулись его уха, дыхание пахло перегаром и чем-то кислым. — Нас тут десять здоровых мужиков. А баб — три куклы в контейнерах, которых пальцем тронуть нельзя, под расстрел. Да старая карга-фельдшер. Последний притон видели три недели назад. До Цитадели — ещё две. Мы уже друг на друга рычим. А тут ты… свеженький. Чистенький. — В темноте Рен разглядел оскал зубов. Хищный.

— Я НЕ БАБА! — вырвалось у него, и он рванулся, ему хотелось скинуть ладонь, которая теперь нагло мяла его мошонку.

— О, вижу, что не баба, — усмехнулся Захар, и его хватка стала болезненной. — Но на безрыбье, малыш, и член в жопе — рыба. Выбирай. Я могу прямо сейчас позвать парней и на хора тебя поставить, а потом выбросить в ту же грязную лужу, откуда ты выбрался. Это по-плохому. Или мы тебя берём с собой. Кормим. Греем. Везём. Но за плату. Сам понимаешь. Каждая дырка. Понял?

Рен замер. Внутри всё оборвалось и упало в ледяную пустоту. Он думал о дороге впереди, о лесе, о холоде, о том, как через день-два он может сдохнуть в канаве. А тут — тепло костра, еда, движение к цели. Но цена… Ценой было всё. Он чувствовал себя куском мяса на прилавке.

Мужчина склонился ниже. Шершавые губы нашли рот парня, разжали челюсти, и внутрь втолкнулся влажный язык. Рен поперхнулся, давился, пытался вытолкнуть его, но силы были неравны. Это был не поцелуй, его метили, как вещь. Когда Захар оторвался, губы Рена горели, были мокрыми от слюны и распухли.

— Что решил?

Вопрос повис в тишине.

— Я… я... поеду с вами… — прошептал Рен, и это прозвучало как приговор.

— Умничка. — Захар потрепал его по щеке. — Сегодня познакомишься со мной. Завтра — с остальными.

Десять. Цифра ударила в висок. Десять раз… нет, больше. Ведь каждый… Рен сглотнул комок тошноты.

— Не кисни, — Захар будто прочёл его мысли. — От хуя в заднице ещё никто не подыхал. Привыкнешь.

Руки мужчины снова заскользили по телу Рена, уже без стеснения.

— Ну-ка, согни ножки. И раздвинь. Шире. Да не стесняйся, я уже всё тут видел.

Рен повиновался. Тело двигалось само, как у марионетки. Он раздвинул бёдра, подняв колени, открыв всё самое уязвимое, постыдное. Он чувствовал, как холодный воздух ласкает кожу, которой никогда никто не касался. Руки Захара были чересчур умелыми. Когда его ладонь обхватила член и повела в чётком, знающем ритме, Рен почувствовал волну удовольствия — острую, грязную, предательскую. Он никогда не трогал себя так. Через несколько минут тело свело в сладкой судороге, выжимая из него струю семени, которая раскалённой струей разлилась по животу. Он издал стон — тихий, беспомощный, и Захар снова заглушил его своим ртом, высасывая остатки воли.

Пока Рен лежал, приходя в себя, пальцы, смазанные его же спермой, нашли свою цель. Круговыми, настойчивыми движениями они начали массировать тугой девственный анус.

— Хорошо? — прошептал Захар. — А теперь будет ещё лучше. Поворачивайся на бок.

Не дожидаясь, пока Рен выполнит приказ, Захар сам перевернул грубо, резко. Было видно, как мужчина нетерпелив, что сдерживаться ему всё сложнее и сложнее. Парень уткнулся лицом в пахнущую машинным маслом ткань, его белые ягодицы оказались бесстыдно выставлены на обозрение.

— Расслабься. Старайся дышать глубже. Сейчас будет больно, но потом… привыкнешь.

Пальцы раздвинули его. Рен почувствовал прикосновение чего-то огромного, горячего и твёрдого. Член Захара, смазанный чем-то жирным. Нет, не хочу, нет-нет-нет, — подумал Рен. Но протестовать было уже поздно.

— Дыши, малыш. Глубоко дыши. — повторил мужчина.

Давление. Медленное, неумолимое, разрывающее. Боль была острой, слепящей. Ему казалось, его рвут на части. Рен впился пальцами во что-то на полу, закусил губу до крови. С влажным, чавкающим звуком головка провалилась внутрь. Рен взвыл — беззвучно, напрягся всем телом. Захар замер, давая ему привыкнуть к невыносимому ощущению распирания, заполненности чем-то чужим, тем, чего там быть не должно. Двинулся. Сначала медленно, каждый толчок отдавался огнём внизу живота. Потом быстрее. Поза была неудобной, и Захар приподнял парня, поставив на четвереньки. Теперь звуки стали отчётливее: шлёпки, тяжёлое, хриплое дыхание над ним, его собственные прерывистые всхлипы.

Захар двигался методично, без жестокости, просто брал своё. Рен видел сквозь слёзы пятна света на брезенте, слышал, как снаружи кто-то засмеялся, кто-то что-то крикнул. Они знают. Они все там, у костра, и ждут своей очереди.

— Старый, а мне можно? — взрыв смеха.

— До завтра! — рявкнул Захар, не сбивая ритма. — Всем хватит!

Это вызвало новый взрыв хохота и похабных выкриков. Рен закрыл глаза.

Захар кончил быстро. Глубокий стон, и внутри Рена разлилось густое, тёплое, казалось, что его заполнили до краёв. Член выскользнул, оставив после себя пульсирующую, жгучую пустоту и всепоглощающий стыд.

Мужчина откатился, тяжело дыша. Потом снова придвинулся.

— Ну как? — Он погладил дрожащую спину Рена. Его липкие пальцы нащупали растянутое, пылающее отверстие. — Видишь, цел. Крови нет. Молодец. Первый раз — он всегда такой.

Рен не отвечал. Он просто лежал и трясся, казалось, что его вывернули наизнанку.

Захар нащупал руку парня и положил на свой член, который, к ужасу Рена, снова был твёрдым, влажным и готовым.

— Давай, поласкай, — парень хотел отдёрнуть руку. — Да не дёргайся ты, чего уж, — и он подчинился. — Молодец. — Тихий, гипнотизирующий шёпот смешивался со звоном в ушах. Усталость и апатия накрыли Рена.

Парень так и отрубился с членом в руке, но ненадолго. Сквозь сон он снова почувствовал знакомое давление, скольжение, и снова — толчки, теперь уже глубже, наглее, будто его тело уже сдалось. Вторая порция семени заполнила его в полудреме. По щекам Рена катились слезы, он опять слышал тот звонкий девичий смех, такой нежный, такой беззаботный.