Примечание: Это продолжение рассказа “После уроков”.

Ссылка на первую часть: https://bestweapon.cc/post_111688

Через два дня всё стало похоже на дурной сон. Наваждение, которое должно было раствориться с утренним светом. Но не растворялось. Оно впивалось в мозг когтями, тяжёлыми и цепкими. Дима мог бы убедить себя, что это показалось, галлюцинация от стресса, но в самой глубине, под слоями отчаяния и стыда, жило чёрное, неопровержимое знание: было. Каждый мерзкий звук, каждая деталь. Мамин рот, её приоткрытые губы, и этот огромный, блестящий на свете член Макса, скользивший между ними. Реальность оказалась хуже любого кошмара.

Парень почти не спал. Темнота за окном мгновенно оживляла картины, и он, стиснув зубы, запускал руку под одеяло, дрочил с озлобленной, почти животной яростью, а потом лежал, глядя в потолок, и ненавидел. Ненавидел Макса. Ненавидел себя. Ненавидел своё тело, которое предавало его с таким подлым постоянством.

В школе казалось, ничего не изменилось. Стены всё те же, запах пыли и старого паркета, голоса одноклассников. Макс всё так же толкал его плечом в коридоре, обзывал и отпускал туповатые шуточки про раздевалку. Но Диме чудилось, что в его издёвках потух огонёк. Раньше в них была дикая, звериная энергия — желание растоптать просто потому, что можешь. Макс делал это просто по привычке, а не потому, что горел желанием унизить. Или это Диме только казалось? Может, ему просто хотелось верить, что то, что было в кабинете, хоть что-то изменило, оставило след не только на нём одном? Эта неопределённость сводила с ума.

А Ванька… Ванька был на другом полюсе. Ходил бодрый, весёлый, с постоянной хитрой ухмылкой в уголках губ.

— Диман, братан, ты чего такой скучный? — дразнил он, настигая у раздевалки. — Было бы, я на твоём месте только радовался. — И, понизив голос до конспиративного шёпота, добавлял: — Знаешь, а телесные наказания, оказывается, не такая уж плохая штука. Особенно если преподаёт… опытная учительница.

Дима огрызался, посылал его, пытался делать вид, что не понимает намёков. Но было поздно. Картинка всплывала мгновенно, яркая, детальная: Светлана Петровна, протягивающая ремень его матери. И следующая за ней, та, что жгла мозг. Он отворачивался, стискивая зубы, чувствуя, как по спине бегут противные мурашки стыда и... и опять этого предательского, липкого возбуждения.

Мама оставалась точно такой же. Это сводило с ума ещё сильнее. Дима ловил себя на том, что изучает её за завтраком: неужели не дрогнет рука, наливая чай? Не сорвётся голос, когда она спрашивает: “Как дела в школе?”. Но нет. Та же мягкая, заботливая улыбка. Тот же ритуал: глаженая рубашка на стуле, яичница на тарелке. Как будто ничего не случилось. Как будто её губы не обхватывали член его главного врага, пока он смотрел. Это заставляло сомневаться, а было ли вообще. Может, и правда показалось?

В один из таких дней, когда тишина в голове начинала звенеть, ввалился Ванька. С пакетом чипсов и ухмылкой до ушей, наглой и самодовольной.

— Диман, здарова, — подал он руку. — А ты чё как сыч? Не кисни!

— Отвали.

— Да ладно, че ты. — Ванька шумно жевал. — О, кстати! — воскликнул он, будто только что вспомнил. — Видел я твою мамку сегодня в школе.

Дима похолодел.

— Врёшь.

— Зачем мне? Сам видел. Она с Максом трындела. Улыбалась. Прям при всех. — Ванька уставился на него, наслаждаясь эффектом, и с хрустом засунул в рот очередную горсть чипсов.

— Хватит, — голос Димы сорвался.

— А потом, — Ванька сделал вид, что не услышал, — они пошли в кабинет географии! Дверь нараспашку, даже не стесняются. Я заглянул, а она ему что-то на ухо шепчет. Та-а-ак близко…

— Ты… — Дима вскочил, кулаки сжались сами собой.

— Ладно, ты че, братан, выдыхай, бобёр! — Ванька отпрыгнул, смеясь. — Шутка это! Фига тебя кроет!

— Шутка?

— Да, пошутил я, остынь. Но мамку твою видел. С Максом они говорили. Честно. Без всего, что я наплел. Хотя… — Ванька сделал задумчивое лицо, и в глазах заплясал знакомый огонёк. — Наверное, она продолжения хочет. — И друг изобразил, как она работает ртом.

— Да пошёл ты, урод!

— Все-все, не быкуй. Сам понимаешь, у меня колом стоит при виде её. А у тебя? — Ванька подмигнул.

Дима не ответил, только покраснел до корней волос, ненавидя и его, и себя. Ванька только рассмеялся.

В прихожей щёлкнул замок. Послышался звонкий мамин голос: “Димасик, я дома!”

— Димасик, — шепотом передразнил Ванька, и улыбка его стала ещё шире.

— Мам, у нас Ваня!

В кухню вошла мать. Совершенно обычная, как всегда чуть уставшая после работы.

— О, Ваня, привет! Как дела?

— Всё супер, — пацанская развязность в его голосе сменилась сладковатой почтительностью. — А я вас сегодня в школе видел.

— Да… — мать запнулась, всего на долю секунды, но Дима уловил это. — Да, заходила к Светлане Петровне кое-что обсудить.

Она оправдывалась. Перед Ванькой. Почему?

— А я как раз рядом с кабинетом географии проходил, вы ещё что-то Максу говорили, — сказал Ванька с притворным простодушием.

— Да-да, — ответила она рассеянно, избегая смотреть кому-то в глаза. — Мне надо переодеться. Извини, Ваня.

И она ускользнула в спальню.

— Видал? — Ванька бросил Диме многозначительный взгляд. — Лан, братан, пойду я. — Он взглянул в сторону закрытой двери и нарочито страдальчески вздохнул.

Дима стал пропускать уроки. Успеваемость, и так хромавшая, рухнула в тартарары. Четвёрки превратились в тройки, тройки — в жирные, красные двойки. На носу было родительское собрание, парень ничего хорошего от него не ждал.

В день собрания мать надела строгий деловой костюм. Но что-то в нём было не так. Волосы уложены чуть тщательнее обычного. Линия губ подчёркнута помадой чуть ярче. Она ловила своё отражение в зеркале прихожей, и в её взгляде мелькало не привычное спокойствие, а лихорадочный, почти девичий блеск.

— Дима, завтрак в холодильнике, не скучай, — она чмокнула его в лоб и вышла, оставив за собой шлейф знакомых духов, смешанных с чем-то новым, резким, чужим. “А ведь этими губами…” — мысль впилась в мозг, как заноза. Он яростно тряхнул головой, пытаясь её выбить.

Вечер он убил за компьютером, впустую кликая по экрану, пока отец, уставший и равнодушный, уткнулся в телевизор с пивом. Мир разделился: там, в школе, происходило что-то важное и страшное, а здесь, в квартире, царила сонная, бесполезная нормальность.

Мать вернулась глубоко за полночь. Отец уже храпел в спальне. Дима, притворяясь спящим, слышал каждый звук.

Скрип двери. Сдержанные, чуть заплетающиеся шаги. Звон упавших ключей. Он приник к щели. Мать стояла в прихожей, прислонившись к шкафу, и не включала свет. На ней было то самое бежевое пальто. Расстёгнутое.

Она сняла его, и Дима ахнул. Пиджака не было. Белая блузка была выправлена из-под пояса, один рукав закатан до локтя. Юбка мятая. И волосы… Аккуратная утренняя прическа рассыпалась в золотистую, растрёпанную волну.

Ольга прошла на кухню, включила свет. Дима, затаив дыхание, видел, как она наливает воду дрожащей рукой и пьёт большими, жадными глотками. Потом подошла к холодильнику и, странно пританцовывая на месте, прилепила магнитиком какую-то бумажку. Дима прищурился. Это была… грамота? Яркая, с дурацкими золотыми буквами: "За активное участие в жизни класса".

Она обернулась, и свет упал ей прямо в лицо. Губы были ярко накрашены, но криво, небрежно, будто мать красилась в темноте или их смазали поцелуем. Дима почувствовал, как пол уходит из-под ног. Он отполз к кровати и уткнулся лицом в подушку. Мозг отказывался складывать пазл: собрание, опоздание, помада, губы…

На следующий день, на большой перемене, его ждал Макс. Подошёл с той же наглой ухмылкой, но в глазах — не просто презрение, а оскорбительное, фамильярное одобрение.

— Передай тёте Оле спасибо, — хлопнул он Диму по плечу, отчего тот вздрогнул. — Классно мы вчера родительское собрание провели. Она у тебя… огонь. Так меня перед классухой прикрыла, ты б видел. Как билась, как билась… Видит во мне личность, — он заржал, оскалив зубы.

Дима стоял, как парализованный, глядя, как Макс удаляется, расправив плечи. Он вспомнил вчерашнюю грамоту на холодильнике. "За активное участие". В горле встал ком, и его чуть не вырвало прямо там, на глазах у смеющихся одноклассников. Мир больше не был прежним. Он стал тесным, липким и абсолютно, беспросветно похабным. И единственным человеком, кто это видел, был он.

После того собрания Диме закрутили все гайки по полной. Дополнительные занятия, репетиторы по русскому и математике, бесполезный кружок информатики. Что там наговорили матери на том злополучном собрании — он не знал, но, судя по её лицу напугали её там капитально.

Теперь его мир сузился до двух точек: школа и дом. Всё остальное было под запретом. Даже встречи с Ванькой свелись к перекидыванию парой слов на переменах — того самого Ваньки, чьи намёки теперь впивались в кожу, как иглы, оставляя внутри тупое раздражение.

В один из таких дней репетитор по математике, суетливый мужчина с вечно потным лбом, неожиданно свернул занятие. “Дела срочные”, — буркнул он. Дима не стал уточнять. Внутри у него вспыхнула детская радость — два спасённых часа! Глоток свободы посреди этой бесконечной зубрёжки, от которой голова гудела, как трансформаторная будка.

Он плелся домой, намеренно сбавляя шаг, растягивая эти драгоценные минуты тишины и безделья. Дверь в квартиру с привычным скрипом поддалась. И сразу — голоса. Приглушённые. Мамин. И… другой. Не отцовский бас, а молодой, знакомый до мурашек. Сердце у Димы ёкнуло и забилось тяжёлыми, тревожными толчками. В воздухе висел странный запах — не отец, не его дешёвый табак. Что-то другое, едкое.

— Мам? — неуверенно протянул Дима, входя в прихожую.

Из гостиной выскочил Ванька. Лицо раскрасневшееся, глаза блестят странно, стеклянно.

— О, братан! — Он с размаху хлопнул Диму по плечу, но хлопок вышел каким-то виноватым, небрежным. — Мы тут… Я зашёл книгу одну взять! Да и вообще узнать, как ты, а то, блин, не видимся вовсе! — Он тараторил, проскальзывая мимо к выходу, не глядя в глаза. — Тёть Оль, не провожайте, я сам.

Он выскользнул в подъезд. Замок щёлкнул громко, неестественно громко в наступившей тишине.

Мать стояла посередине гостиной. Не смотрела на него. Она была в домашнем халате — том самом, бардовом, шёлковом. Но он был перехвачен как-то небрежно, косо, словно её торопили. Волосы, обычно собранные в аккуратный пучок, были растрёпаны, несколько прядей прилипли ко лбу. И на шее, чуть ниже левого уха, алело небольшое, но отчётливое покраснение — будто от трения грубой тканью или… от чьих-то губ.

Она заговорила только сейчас, будто щелчок замка разбудил её.

— Димуля… кушать будешь? — Голос прозвучал неестественно высоко, слащаво, липко, как сироп.

— Да, — коротко бросил Дима. Мысль молотком стучала в висках: “Она даже не спросила, почему я так рано”.

— Я котлеток как раз нажарила, — сказала она, лихорадочно поправляя полы халата, будто пытаясь скрыть что-то под ними. — Иди умойся, накрываю.

Ели в гнетущем, в густом молчании. Звук вилки о тарелку резал слух. Мать избегала его взгляда. Дима чувствовал, как внутри всё закипает. Он быстро доел, отнёс тарелку и, не говоря ни слова, прошёл в свою комнату.

Пальцы дрожали, когда он набирал номер.

— Ты охуел?! — выдохнул он в трубку вместо приветствия. — Ты чего у меня дома делал?!

— Спокойно, спокойно, — голос Ваньки был наглым, самодовольным, сытым. — Ты вообще, как с отцом разговариваешь? — Он заржал.

— Чего? — не понял Дима, на секунду сбитый с толку.

— Говорю, что натянул сегодня твою мамку по самое не балуй! — Смех в трубке стал громче, похабным и злым.

— Тебе пиздец, урод! — прошипел Дима, сжимая трубку так, что пластик затрещал.

— Ой, какой ранимый, — вздохнул Ванька с преувеличенным сочувствием. — Ну ладно, не ебал. Только в рот дал. И то, не до конца. — И снова этот мерзкий, давящий смех.

— Ты мразь…

— Сам такой, — парировал друг. — Кстати… Ты в ванной трусики её проверь. Она при мне их туда отнесла. Мы уже собирались по-серьёзному, а ты, сука, помешал. — В его голосе вдруг прорвалась настоящая, острая злоба. — В общем, глянь. Выжимать можно было.

Дима не находил слов. В ушах звенело.

— И, кстати, — добавил Ваня, уже снова с весельем в голосе, — соски у неё коричневые. Прям… шоколадные. Представляешь?

И бросил трубку.

Дима сидел на кровати, сжав телефон в белой от напряжения руке. По щекам текли горячие, бессильные слёзы ярости. Он хотел вскочить, побежать, набить рожу этой твари.

Лихорадочные мысли и картинки метались в голове, сливаясь в одно грязное, невыносимое пятно: мать на коленях, этот красный след на шее, её испуганно-слащавый голос, Ванькина ухмылка. Его тело предательски отозвалось на эту грязь. Ненавидя себя, ненавидя всё, он в ярости расстегнул ширинку. Кончил он тихо, сдавленно, уткнувшись лицом в подушку, которая уже не могла заглушить ни звуков, ни запахов.

После того дня друзья перестали разговаривать. Хотя Ванька и пытался — подходил в школе, строил из себя ничего не понимающего, — но потом плюнул. Ограничивался сальными шутками, когда их никто не слышал. Было видно, что его самого распирает: он метался от дурацких попыток помириться до почти прямых оскорблений. Но постепенно и это сошло на нет. Пропасть стала слишком большой. Парень остался один. Друзей у него больше не было.

Дима возвращался поздно, злой, вымотанный в ноль. Последние недели он учился как одержимый, не из-за амбиций, а потому что это был единственный способ не слышать собственные мысли. Его уже ставили в пример на собраниях, но ему было плевать.

Подъезд встретил его знакомым холодом, запахом затхлости, кошачьей мочи и старого табака. Лифт, как всегда, не работал. Дима побрёл по лестнице, шаг за шагом, тяжело волоча ноги. Где-то выше слышалась возня, приглушённый бубнёж, сдавленные звуки. "Опять алкашня или нарки", — тупо подумал он, даже не пытаясь вникнуть.

Поворот на следующую площадку. Там, где под потолком тускло моргала единственная жёлтая лампочка, отбрасывая прыгающие тени.

Мать была прижата к стене, лицом к облупившейся штукатурке. Её юбка — та самая, от строгого костюма — была задрана до самого пояса, открывая голые бёдра. Трусики — белые, кружевные — болтались на одной лодыжке. Ванька стоял сзади, его джинсы спущены до колен. Он долбил её грубо, методично, с мерзким чавкающим звуком. Одной рукой он мял её грудь сквозь тонкую ткань блузки, другой впился в её волосы, оттягивая голову назад.

— Давай, тёть Оль, подмахивай, — его хриплый шёпот резал тишину. — Как Максу.

Она не плакала, не сопротивлялась. Её тело двигалось навстречу его толчкам. Стон вырвался из плотно сжатых губ матери, хриплый и влажный:

— Вань… сильнее… да, так… Трахай меня… трахай как последнюю шлюху…

Дима стоял как вкопанный. Он не мог ни вмешаться, ни уйти. Ванька рычит, стоны матери становятся громче. Парень зажимает ей рот рукой и долбит-долбит. Судорога проходит по телу женщины. Она резко сжимает ноги и обмякает, но другу плевать, ему нужно кончить. Движения быстрые, резкие, и очень скоро женщина оказывается на коленях.

— Оль, больше не могу, ротиком, быстренько, — лихорадочно произносит Ванька и тычет матери членом в губы.

Парень держит её за голову, его глаза закрыты от удовольствия. Он не насилует. Он принимает услугу. И она её оказывает. Ваня кончает, облегчённый выдох разноситься по подъезду. Друг вынимает член, вытирает его о волосы Ольги и поднимает взгляд.

Он увидел Диму, застывшего в тени лестничного пролёта. И — подмигнул. Нагло, демонстративно. Затем специально громче, чётко выговаривая каждое слово, спросил:

— Скажи. Кто тебя лучше всех ебёт? Макс, муж или я?

Она, всё ещё стоя на коленях, задыхаясь:

— Ты…

Дима стоял как вкопанный. В висках стучала кровь, в ушах — оглушительный звон. В штанах, предательски, болезненно, набухло. По щекам текли горячие, солёные слёзы, но он даже не чувствовал их. Он не мог двинуться с места. Не мог закричать. Не мог убежать.

— Ладно, тёть Оль, на сегодня хватит. Я пошёл. Димке привет передавай.

Он натянул джинсы, прошёл мимо друга. Остановился. Хлопнул его по плечу — тот же беззаботный, дружеский жест, что и раньше. Только теперь в нём была ядовитая, убийственная насмешка.

— Привет, братан. Видишь, а ты не верил. — ухмылка растянула его губы. — Но больше не мешай, а? Сам понимаешь, дело интимное. Всё-всё, — он поднял руки, увидев мёртвый, остекленевший взгляд Димы. — Ухожу-ухожу. Оль, я тебе наберу.

Он засеменил вниз по ступенькам, его шаги быстро затихли.

Мать прижалась к стене, поправила юбку дрожащими руками. Не поднимая глаз, глухо, без интонации, сказала:

— Дим… иди домой. Мне надо… Иди. Прошу.

Парень не крикнул. Не бросился на неё с вопросами. Он просто развернулся и пошёл медленно, как лунатик.

В квартире было тихо. Слишком тихо. Он посмотрел на часы в прихожей, 20:47. “Через два часа придёт отец”, — промелькнула в голове мысль. Без эмоций. Простая констатация факта, как прогноз погоды. Он не разделся. Прошёл в свою комнату, сел на кровать.

Через десять минут хлопнула входная дверь. Затем в замке провернулся ключ. Лёгкие, быстрые шаги по коридору. Шорох одежды. Слабый звук льющейся в ванной воды. Потом — тишина.

На следующее утро за завтраком мать поставила перед ним омлет, как обычно, как всегда.

— Сынок, — говорит она бодрым, слишком бодрым голосом. — Кушай и собирайся, сегодня у тебя важный день. Светлана Петровна просила тебя зайти к ней до уроков.

Дима молча ел, уставившись в тарелку. Смотреть на мать было невозможно — его душил ком из гадливости и ревности. Не сказав ни слова, он встал, отодвинув стул с таким скрежетом, что тот оставил царапину на линолеуме, и вышел, громко хлопнув дверью.

Он держался на грани уже несколько дней. Картинка из подъезда врезалась в память: её задранная юбка, его грубые толчки, её откровенные стоны. Он дрочил по пять раз на дню, но это уже не было возбуждением — это была ярость, выворачивающая наизнанку, и отчаяние, от которого сводило челюсти. В голове бился один и тот же оборванный ритм: “Моя мама, моя. А этот урод…”

Ванька теперь приходил почти каждый день. Они не сталкивались в квартире, но Дима знал. Он видел мелочи. Он чувствовал запах. Тот самый, дешёвый одеколон, который въелся в шторы и обивку. А ещё он видел, как мать стала одеваться дома: чулки под халатом, короткие юбки, которые она раньше не носила, тщательный макияж к вечеру. Дима сопротивлялся, не хотел замечать, но его взгляд сам цеплялся за доказательства с маниакальной настойчивостью.

В один из вечеров кипение достигло пика. Дима сидел у себя, кулаки были сжаты так, что ногти впивались в ладони. Всё тело было натянуто как струна. Из ванной доносился шум воды. Опять. Она шла в душ почти сразу, как сын возвращался — будто смывала с следы.

Дверь в ванную была приоткрыта, узкая полоса света падала на его лицо. Дима видел силуэт матери за матовым стеклом, а когда пар рассеялся — отчётливые контуры: вода, стекающая по груди, по округлости бёдер, между ног — кожа была чуть покрасневшей, натёртой.

Пелена застила глаза. Дима ворвался в ванную, штаны были расстёгнуты, рука сжимала член, твёрдый, как камень от бешенства и боли.

— Мам… давай я… я лучше… — вырвалось у него хриплое, бормотание, щеки горели. Он шагнул к ней, пытаясь схватить её за влажную руку, подтащить к себе.

Ольга Сергеевна обернулась. Сначала в её глазах мелькнул шок, затем они сузились, наполнившись таким ледяным отвращением и злостью, что Дима инстинктивно отпрянул.

Она резко, с силой отшвырнула его руку и отвесила короткую, звонкую пощёчину. Не чтобы причинить боль, а чтобы он понял, где его место. Чтобы обозначить дистанцию.

— Ты что, совсем охуел?! — её шёпот был ядовитым, шипящим. — Пошёл вон отсюда, немедленно!

— Но… ты же с Ванькой… с Максом… — голос его сломался, — почему с ними можно, а со мной…

Она накинула полотенце, наскоро обернулась в него и, выходя из душа, толкнула сына в грудь, заставляя отступить.

— Потому что они, а ты… ты нытик! — выпалила она, и в её голосе звенела жгучая презрительность. — Ванька меня как женщину имеет, грубо, как надо, а ты… её взгляд скользнул по его фигуре с уничижительной оценкой. — Даже подойти нормально не можешь, только подглядывать и ныть! Что, понравилось на мамку дёргать?

Дима отшатнулся, будто получил удар. Слёзы выступили на глазах не от боли, а от унижения, жгучего и абсолютного. Он выбежал, хлопнув дверью так, что задребезжала посуда на кухне. В комнате рухнул на кровать, и его тело сотрясали беззвучные, сухие рыдания. А через минуту его рука, против воли, снова потянулась вниз. Он дрочил, стиснув зубы, на её слова, на грудь в капельках воды, на бедра, на короткие волосики внизу, на её презрение, подъезд, на её губы, который скользили по члену Макса. Дрочил пока волна болезненного спазма не накрыла его с головой.

Утром прозвенел будильник. Механические движения: душ, кухня.

За столом уже сидела мать. Идеально собранная, свежая. На ней домашний халат, но завтрак накрыт с обычной аккуратностью.

— Сынок, ты кофе будешь? — спросила она своим обычным, ровным, заботливым голосом, протягивая ему чашку.

Будто ничего не произошло.