Примечание: представленный текст является частью мрачного, психологически тяжёлого повествования. Атмосфера произведения — депрессивная, давящая, пронизанная ощущением безысходности и насилия. Сцены сексуального характера (включая принуждение и унижение) присутствуют и поданы как часть жестокой реальности, в которой существует главный герой.

Рассвет застал его в странной пустоте. Сознание вернулось раньше, чем память — сначала просто ощущение тела: тяжёлого, чужого, разбитого. Потом всплыла боль — не острая, а тупая, глухая, разлитая где-то внизу живота и спины, как будто его долго били. Рен лежал на боку, уткнувшись лицом в пахнущую машинной смазкой ткань тента.

Память возвращалась постепенно, как кошмарный сон. Холод. Дождь. Огонь. Лица. Руки. Дыхание. И то давление, что казалось, разрывает его на части. Парень непроизвольно провёл пальцем между ягодиц. Кожа горела, была липкой и влажной. К боли подмешивалось что-то новое, острое и жгучее — волна такого стыда, что ему захотелось провалиться сквозь металлический пол, исчезнуть. Он был запачкан. Изнутри.

Вокруг стояла сонная, звенящая тишина. Лагерь ещё не проснулся, только где-то далеко, у потухшего костра, кто-то хрипло кашлял. Рен попытался пошевелиться — мышцы отозвались ломотой. В этот момент за его спиной шевельнулось что-то большое и тёплое, горячее. Тяжёлая рука обвила талию парня, притянула, накрыла собой. Стало тепло, апатия, густая как смола, снова вползала в мозг, зовя обратно в небытие. Но тело требовало своего — мочевой пузырь ныл настойчивой, неотступной болью.

Он осторожно попытался отодвинуться.

— Ты куда? — голос Захара был хриплым, сонным, но твердым и требовательным.

— Мне надо, — прошептал Рен, не оборачиваясь.

Последовала пауза, затем рука ослабла.

— А, ну иди.

Он выбрался из-под тента, как червь — медленно, неуклюже, цепляясь за борт. Утренний воздух обжёг лёгкие. Плащ, пахнущий табаком и чужим потом, Рен накинул его на плечи, как броню. Его собственная одежда, высохшая за ночь у тлеющих углей, казалась грубой и чужой. Он натянул её, и ткань неприятно царапнула по коже.

Парень углубился в лес, дошёл до густого кустарника, сделал свои дела, стоя спиной к лагерю и глядя в серую чащу. Сзади хрустнула ветка, Рен услышал быстрые легкие шаги.

Тимоха. Вчерашний охранник с карабином. Он стоял, прислонившись к стволу огромного дерева. Когда их глаза встретились, его лицо расплылось в медленной, довольной улыбке. Улыбке хозяина, нашедшего потерянную вещь.

— А вот и ты! — голос был приятным, даже дружелюбным.

Тимоха был старше на несколько лет, но разница казалась пропастью — широкие плечи, уверенная поза, взгляд, который скользнул по Рену сверху вниз, оценивающе, как по товару, чуть задержался на заднице.

Окурок полетел в грязь, Тимоха растёр его сапогом и шагнул вперёд.

— Пойдем.

— Куда? — голос Рена предательски сорвался на шёпот.

Тимоха не ответил. Он просто схватил его за запястье — хватка была железной — и огляделся. Довольная улыбка не сходила с его лица. Лагерь просыпался, доносились голоса, лязг, рев мотора. Парень потащил Рена за ближайшее дерево, в сырую полутень.

Рен ещё не успел ничего понять, как на его спину, между лопаток, легла ладонь и с силой надавила, заставляя согнуться. Он упёрся руками в шершавую кору. Тимоха прижался к нему грудью, животом, бёдрами. Через тонкую ткань рубахи Рен почувствовал тепло, биение сердца, учащённое дыхание.

— Тихо, тихо… — раздался горячий шёпот у самого уха. Голос был низким, сдавленным, но в нём не было злобы. Была какая-то странная, жадная нежность. Руки насильника скользнули по бокам парня, к животу, к пряжке ремня. Резкий рывок — штаны спустились до колен. Утренний воздух, холодный и колючий, ударил по оголённой коже мурашками.

Парень почувствовал прикосновение — горячее, твёрдое, упругое, оно упиралось ему в ягодицу, настойчиво ища путь. Сильные пальцы вцепились в его волосы, грубо развернули голову набок. Он увидел профиль Тимохи, его сжатые губы, полуприкрытые веки.

И губы. Жаркие, влажные, настойчивые. В висках загудело, мир поплыл. Это был его первый поцелуй. Вялая, рефлекторная попытка отстраниться утонула в жгучем, подавляющем страхе. Почему-то Рен боялся, что их могут увидеть.

Чувства спутались в клубок. Задницей он ощущал настойчивый натиск чужой плоти. Грудью — холод и шершавость коры. Одна рука Тимохи продолжала держать его за волосы, другая опустилась ниже, обхватив ягодицу, сжимая её. И вдруг — влажный, грубый палец ткнулся и проник на фалангу, проверяя, будто исследуя.

— Да ты до сих пор мокрый, — прозвучал прямо над ухом сдавленный смешок. — Хорошо на тебе Старый покатался…

И прежде, чем Рен успел что-то осознать, ощутил тупое, настойчивое давление. От неожиданности и чудовищного контраста — между ласковым шёпотом и грубым вторжением — замер. Внутри не возникло даже тени сопротивления, только та же глухая, апатичная покорность, смешанная с отвращением к самому себе.

— Не дёргайся, — рыкнул Тимоха.

Толчки, грубые, резкие, нетерпеливые. Боль была уже знакомой, намного слабее, чем в первый раз, но от этого не менее отвратительной. Чувство наполненности, растянутости, жара чужого тела. Шлепки, чавкающие звуки, шёпот Тимохи и опять толчки, толчки и стоны. Рен попытался сдвинуться, немного поменять позу, но чужая сильная рука прижала его обратно.

— Терпи, — шёпот прямо в ухо.

Быстро, ритмично, как молотком, с глухими причмокивающими звуками. Тимоха кончил так же внезапно, как и начал, с коротким хриплым выдохом. Наступила тишина, нарушаемая только тяжёлым дыханием.

— Давненько такого не было, — Тимоха вышел из попки парня.

Ладонь шлёпнула Рена по оголённой ягодице — не больно, почти небрежно, как по лошадиному крупу. Этот шлепок, больше похожий на похлопывание, вывел его из оцепенения. Он стоял, всё ещё согнувшись, упираясь лбом в кору, штаны на коленях, разгорячённое тело начало мелко дрожать от холода и шока.

Из попки текло. Рен кое-как обтёрся плащом, когда ощутил, что чужие пальцы впились в его плечо, резко развернув лицом к себе.

— На колени, — процедил Тимоха. — Мы не закончили.

Рен смотрел на него пустыми, непонимающими глазами. Его сознание, пытаясь защититься, просто отключилось. Тимоха нахмурился, как взрослый перед непонятливым ребёнком. Он надавил на плечи, и парень рухнул на голые колени в слой влажной, начавшей преть листвы. Прямо перед его лицом висел полувозбуждённый, влажный член.

— В рот его возьми. Ну! — в голосе прозвучало нетерпение.

Пальцы грубо впились в его щёки, раздвигая челюсти. Рен мычал, что-то говорил, но уже через секунду член оказался внутри. Он ударился о нёбо, наполнив рот чужим, солоноватым, отвратительным вкусом. Тимоха взял парня за виски, будто за ручки горшка, и начал двигать бёдрами.

— Зубы убери! Укусишь — прибью!

Рен попытался отстраниться, подавился, слезы брызнули из глаз. Но хватка была мёртвой. Он открыл рот шире, позволив члену глубже проникать в горло, вызывая новые и новые рвотные спазмы. Ещё несколько толчков — и в горло хлынула тёплая, густая горечь. Тошнота, сдержать которую было уже невозможно, вырвалась наружу вместе с только что проглоченным семенем и жёлчью. Он блевал, содрогаясь, упираясь руками в землю.

Над ним раздалось короткое, безразличное хмыканье. Тимоха поправил одежду.

— Чистеньким будь, к обеду, — бросил он через плечо и неспешно пошёл в сторону костра, к запаху дыма и варева.

Рен сидел на коленях, дрожа, вытирая рот тыльной стороной ладони. Потом медленно, с трудом поднялся, натянул штаны и побрёл к лагерю, откуда доносился смех. В голове, холодной и ясной, стучала лишь одна мысль, простая и неоспоримая, как закон природы: придётся терпеть. Или умереть. Выбора не было.

Он вышел на поляну через десять минут, кое-как приведя себя в порядок. Его появление не осталось незамеченным. Густой, мясной пар валил из подвешенного над костром котла. Разговоры, грохот посуды, гул разговоров.

— А вот и наша красотка! — крикнул кто-то с места у колеса. Голос был не злой, а скорее насмешливо-приветливый. — Как спалось-то? Да ты, гляжу, уже и позавтракала?

Взрыв смеха покатился по кругу. Рен почувствовал, как кровь приливает к лицу, а ноги становятся ватными. Прислонившись к крылу ближайшего грузовика, стоял Захар. Он смотрел на парня и курил. Рен подошёл и, не глядя ему в глаза, стащил с плеч грубый плащ.

— Вот. Забери. Спасибо.

— А твой я туда закинул. И вещи твои.

Захар кивнул на кузов. Рен перегнулся через борт, пытаясь нащупать свёрток своей одежды. Рубаха задралась, обнажив поясницу, на серых штанах расплывалось мокрое, тёмное, хорошо заметное пятно. Тишина наступила внезапная и звенящая. Потом её нарушил чей-то присвист.

— Опа! А это кто же у нас такой шустрый? — выкрикнул кто-то.

Тимоха, сидевший в центре, обернулся, на его лице играла самодовольная улыбка.

— Тимоха, сука, ты когда успел? — опять выкрик.

— Ну и как? — немедленно отозвался голос из-за спины Рена. — Хороша попка?

Парень хмыкнул и, смачно плюнув в огонь, сказал:

— Задница отличная. Я вошёл как по маслу. И тугая, между прочим.

— Ничего, растянем! — весело крикнул кто-то другой.

— А сосёт плохо… — добавил Тимоха.

— Научим! — хором ответили ему несколько человек.

Рен выпрямился, будто его ударили плетью по спине. Жар стыда залил его с головы до пят, кожа на лице и шее горела багровым пламенем. Он поёжился, ощущая на себе взгляды. Медленные, изучающие, оценивающие, как скот на рынке.

— Так! — Голос Захара, резкий и спокойный, перекрыл гул. Все взгляды разом переключились на него. — Давайте сразу оговорим правила, чтобы потом не было базара. Малыш едет с нами. Дорогу отработает. Но.

Он сделал паузу, обвёл всех тяжёлым взглядом.

— Заездить я вам его не дам. Двое в день. И точка. А уж очередь устанавливайте сами, жребий там бросайте, не моё дело. Сегодня Тимоха свою долю уже получил.

На краю круга поднялся высокий, тощий парень.

— Эй, Захар, да охренеть, — начал он возмущённо. — Двое? Это как…

— Заткнись! — Голос Старого ударил, как обух. В нём не было крика — была сталь, холодная и не терпящая возражений. — Я всё сказал. Сидите и жрите. Молча.

Начавшийся было ропот резко стих. Порядок был восстановлен одним взглядом и тоном. Авторитет Захара был абсолютен — он был первым, он был главным, он установил правила игры, в которую все теперь играли.

Коля, сегодня дежуривший у котла, быстро и ловко начал разливать похлёбку по мискам. Его рыжая борода тряслась в такт движениям. Когда очередь дошла до Рена, его добродушное лицо озарилось широкой улыбкой.

— Ну-ка, держи, — весело сказал Николай, пытаясь вручить парню не миску, а здоровенную жестяную тарелку, больше похожую на небольшое корыто.

— Нет, — тихо сказал Рен, залез в рюкзак и вынул оттуда ту самую помятую жестяную тарелку с отогнутым краем, одну из немногих вещей, что ещё связывали его с прошлым. — У меня своя есть.

Коля ничуть не расстроился. Его улыбка не померкла.

— Ну, как хочешь, хозяин-барин. Держи. Сейчас ещё мясца подложу, с потрошками, — добавил он тем же приветливым тоном, будто угощал дорогого гостя, и щедро наложил в скромную миску густого варева с кусками тёмного мяса.

Рен взял миску и отошёл в сторону, к краю поляны, под скудную защиту низкой ели. Ему хотелось стать невидимым, раствориться в воздухе, в сером утреннем свете. Чтобы на него перестали смотреть. Но взгляды, быстрые, любопытные, насмешливые, цеплялись за него, как репей. Он стал центром внимания, в который превратился в одно мгновение — из никчёмного изгоя в ценный, обсуждаемый предмет. К нему не подходили, его не трогали — но напряжение висело в воздухе тяжёлым, непристойным секретом, который знали все.

Рен ел механически, не чувствуя вкуса. Мысли уносились прочь — к отцу. К тем тихим привалам в лесу, где они были вдвоём, где отец сбрасывал с себя маску деревенского молчуна и снова становился тем человеком, который умел смеяться и рассказывать истории о спрятанных в глине формах. Он любил его. Просто так. Без условий, без необходимости что-то отрабатывать.

От этой мысли в груди сжалось что-то острое и тёплое, почти физическая боль. Нет, он не мог быть мёртвым. Не мог. Он жив, просто заблудился. Надо вытерпеть. Дойти до Цитадели. Найти дядю Вихора. И тогда… тогда они вернутся. Всё встанет на свои места. Главное…

— Захар. — Голос прозвучал резко, как удар хлыста. Он был низким, грудным, с характерной хрипотцой. — У нас с тобой договор или уже нет?

Мария Викторовна стояла на краю поляны, чуть в стороне от мужчин. Её осанка была безупречной, руки скрещены на груди. Кто-то в толпе тихо, но отчётливо процедил: “Карга, мать её…”.

Захар медленно повернулся к ней. На его лице не было ни смущения, ни покорности — только привычная, натянутая внимательность.

— Мария Викторовна. Договор в силе. И я ещё ни разу…

— Не нарушил его? — Она перебила его, сделав шаг вперёд. Её взгляд, холодный и острый, скользнул по сидящим мужчинам, а затем вернулся к Захару. — Разве? Сначала ты берёшь в караван постороннего, хотя…

— При всём уважении, — голос Старого прозвучал ровно, но в нём появилась опасная, чуть заметная интонация, — такого пункта в договоре не было. Не ваше дело, кто ещё едет с нами. Договор состоял в том, чтобы доставить ваш груз из пункта А в пункт Б. В целости. Не более.

Женщина поджала губы — тонкие, упрямые. Она понимала, что он прав, и это её бесило больше всего. Она привыкла, что её слова — закон. Секунда. Две. Её глаза, серые и безжалостные, нашли в толпе Рена. И её красивое лицо исказилось — не гневом, а чем-то похуже: ледяным, брезгливым презрением. Губы превратились в кривую, недобрую ухмылку.

— Хорошо, — выдохнула она, и слово вышло шипящим. — Да, это не моё дело, что вы подбираете и… что с этим делаете. — Её взгляд, словно плевок, снова метнулся в сторону Рена. — Но уже второй день гру… — она резко поправилась, — девочки не принимали ванну. А этот пункт в договоре был. Насколько я знаю, реки и ручьи на нашем пути ещё не пересохли. Более того, — её голос зазвенел сарказмом, — дожди идут не переставая. Неужели ты и твои люди не в состоянии набрать пару бочек воды? Зато, как я посмотрю, у вас находится время, чтобы трахаться с этим… — она отрывисто ткнула подбородком в сторону парня, — и спорить, кому следующим его пользовать. Дорога, грязь, сырость… Я не могу допустить, чтобы груз прибыл в Цитадель вне кондиции.

— Мария Викторовна… — Захар произнёс это тихо, но так, что слышно стало каждому. Было видно, как он сдерживается: желваки заходили на его обветренном, грубом лице, челюсти сжались. Он сделал паузу, собирая себя в кулак. — К чему эти… излишние эмоции? Через десять минут всё будет сделано.

— Очень на это надеюсь, — отрезала она. — И постарайся больше не допускать, чтобы мне приходилось просить. — Последнее слово она произнесла с особой, ядовитой чёткостью, дав ему понять всю глубину унижения.

После её ухода тишина продержалась ещё несколько минут, густая, неловкая, нарушаемая только скрежетом ложек о жесть да тихим ворчанием. Затем Захар, не повышая голоса, кивнул пятёрке мужчин. Те молча отложили миски и потянулись к большому грузовику, тому, который всегда останавливался поодаль. Послышался лязг тяжёлых запоров, сдержанная ругань, глухой грохот бочек, потом — мерное плескание воды. И снова тишина, но уже другая, напряжённая.

Минут через тридцать мужчины вернулись. И вместе с ними, сквозь запах мокрой земли и гари, до носа Рена донесся новый, непривычный аромат. Не просто запах костра — тот, что жгли караванщики, пах палёной резиной, бензином и горелой тряпкой. Этот был другим. Хвоя. Древесная смола. Сушёные травы, может, даже цветы. Аромат не просто тепла, а уюта, забытого дома.

И голоса. Опять те голоса. Нежные, переливчатые, как струйки воды. И смех — звонкий, чистый, беззаботный, как колокольчик, абсолютно чуждый этому мрачному месту. Рен замер, затаив дыхание. Замерли и остальные. Даже Захар на секунду прислушался, и его суровое лицо смягчилось чем-то неуловимым — то ли тоской, то ли презрением к этой тоске. Но лишь на секунду.

— Чего расселись?! — рявкнул он внезапно, и застывшая картина ожила, зашевелилась, снова наполнилась привычным лязгом и гулом.

Рен не заметил, как в этот момент на него снова устремились взгляды. Но теперь в них не было похабного веселья. Было другое. Голодное. Нетерпеливое. Взгляд хищника, у которого перед носом пронесли лакомый кусок, но отогнали в сторону. Он чувствовал только тот призрачный аромат и слышал тот смех. А Захар видел взгляды. Видел, что может произойти. Как же он устал, это точно последний рейс. И его собственный взгляд стал тяжелее и холоднее.

Час миновал в криках, мате, лязге запоров, бормотании мужчин, но суета сборов была обманчивой — под её покровом Рен чувствовал на себе взгляды. Тяжёлые, нетерпеливые, раздевающие.

— Эй. — Голос Захара, низкий и спокойный, прорезал гул. — Иди сюда.

Рен вздрогнул, будто от толчка. Подошёл, стараясь не поднимать глаз.

— Слушай сюда. — Старый не глядя ткнул большим пальцем в сторону того самого, отдельно стоявшего грузовика. — Я договорился. Там после… В общем вода остаётся. Вымыться сможешь. Привести себя в порядок. Час после них — и ты идешь. Без напоминаний. На каждой стоянке. Усвоил?

Парень молча кивнул, глядя на сапоги Захара.

— Полотенце у меня в кузове, в рюкзаке. Возьмёшь. Всё. Иди.

Дорога к бочкам через лагерь далась непросто. Его провожали взгляды. И не только.

— Спинку потереть, красавица?

— Компанию не составить?

— Какой орешек!

— Гляди в оба, а то Карга сама трах…

Последний крик резко оборвался, послышалась возня. Рен шёл, чувствуя, как жар стыда поднимается по шее и заливает щёки. Он подошёл к огромной бочке, лагерь скрылся за мощным бортом. Парень стоял у огромной, почерневшей от влаги бочки. Рука потянулась к пряжке ремня.

Шаги позади. Быстрые, чёткие. Рен успел только обернуться, как горячая, чуть влажная ладонь легла ему на горло, прижала к холодной бочке. Не сдавливая, но и не давая двинуться.

— Слушай ты. — Голос Марии Викторовны был беззвучным шипением прямо у уха. Пахло от неё дорогим мылом и чем-то сладким. — Если ты хоть раз посмотришь в ту сторону, когда они там… Если надумаешь прийти хоть на минуту раньше положенного… — Пальцы слегка сжались — Я тебя в этой же бочке и утоплю. Понял?

Рен заморгал, не в силах выдавить ни звука. Глаза его были широко открыты, а сам он смотрел в её лицо, искажённое не гневом, а брезгливым отвращением.

— Не слышу! — голос Карги громко хлопнул, как выстрел, в тишине, наступившей вокруг.

— Да! — вырвался у него сиплый хрип. — Понял!

Женщина отпустила парня. Но не ушла. Её взгляд, тяжёлый и оценивающий, скользнул по его грязной рубахе, по худому, почти девичьему телу, по бледному лицу. Потом Мария неожиданно подняла руку и тыльной стороной ладони, нежно, почти ласково, провела по его щеке. Её взгляд на секунду уплыл куда-то вдаль, стал расфокусированным, пустым. Казалось, она видит не его, а кого-то другого. Или себя в другом времени, другую, ту, которой она была когда-то до всего этого.

Но миг прошёл. В глазах опять появился привычный холод.

— Надеюсь, повторять не придётся, — отрезала женщина, резко развернулась и ушла, не оглядываясь, её сапоги чётко отбивали шаг по грязи.

Рен остался стоять, прижавшись к бочке. Горло саднило. Парень потрогал щеку, к которой прикоснулась Мария Викторовна. Почему-то стало тепло и приятно. Секунда. Две. Наваждение ушло. Он, резко рванув ткань, стал сдирать с себя одежду.

Вода в бочке была ещё тёплой. Парок поднимался над её тёмной гладью. Запах ударил в ноздри — не просто травами и смолой, а чем-то сложным, чужим, женским: тонкой пудрой, душистым мылом, ароматическими маслами. Запах того мира, того "груза", который везли в контейнерах. Он пьянил, кружил голову. На миг казалось, что всё вокруг — мокрая грязь, ржавые машины, тяжёлые взгляды — слегка расплылось, стало чуть менее реальным, менее давящим.

Он мылся быстро, механически, стараясь не думать. Грубое полотенце Захара впитало воду и чужой запах, сделав его своим.

Очередь решили устанавливать по жребию. Не из соображений справедливости — просто чтобы не было драк. Захар принёс горсть обломанных веток, спрятал в кулаке, как карточный шулер. “Кому короткая — жди до завтра. Кому длинная — дело сегодня”.

Первым длинную палочку вытащил парень по прозвищу Глаз. Молодой, не старше Рена, самый юный в караване после него самого. Лицо угловатое, с прыщами на скулах, в глазах — смесь заносчивости и смущения. Он не хвастался, как другие, а скорее торопился — будто боялся, что его опередят, передумают. Словно проходил неприятный, но обязательный обряд посвящения.

Он влез в кузов, где устроили Рена, молча. Воздух сгустился от тишины снаружи — все ждали, прислушивались. Молодой насильник кивком велел парню лечь на груду тряпок, лицом вниз. Действовал он не грубо, а как-то механически, без злобы и без жалости.

Член у парня оказался небольшим, тонким, почти мальчишеским. И когда он вошёл, не было той боли, что была с Захаром и Тимохой. Было лишь глухое, неприятное давление, чувство унизительной заполненности чужим телом, стук собственного сердца в ушах и прерывистое, сдавленное дыхание над головой.

Мальчишка кончил быстро, почти сразу, с тихим всхлипом. Вышел, не глядя на Рена, и быстро полез наружу, торопливо застёгивая ширинку. Снаружи его встретили не смехом, а коротким, одобрительным похлопыванием по плечу — приняли в круг. Ритуал был завершён.

А Рен лежал, не двигаясь, глядя в потрёпанный брезент над головой. Самое страшное было не в боли. Самое страшное было в этой обыденности. В том, как чудовищное превращалось в процедуру, в расписание, в быт. И в осознании, что этот “быт” теперь — и есть его жизнь. До самого конца пути.

Через два часа караван, выстроившись в цепь, снова пополз по дороге. Дождь, который с утра лишь моросил, набрал силу и обрушился сплошной, рокочущей стеной.