Возвращение Мирека из райского заточения у тети Мирты в привычный домашний уклад было подобно ледяному душу. Воздух в родном доме, некогда казавшийся нейтральным, теперь был густым и тяжёлым, наполненным молчаливыми требованиями и ожиданием беспрекословного повиновения. Маришка, вернувшаяся из лагеря для юных хозяек «Фемида» повзрослевшей и до кристального блеска отточившей свою властность, с первого взгляда диагностировала в брате расслабленность. Его услужливость казалась ей механической, недостаточно одухотворённой, а взгляд слишком часто устремлялся куда-то вдаль, вероятно, вспоминая тетины строгие каблуки или бархатистую кожу её стоп.

— Ты что, Мирек, забыл, как правильно целовать ноги Сестры? — капризно протянула она, резко отдергивая стопу после его утреннего приветствия. Её носочек был украшен крошечной жемчужиной — новой деталью её гардероба, подчёркивающей его недосягаемый статус. — Тётя Мирта, видимо, слишком мягко с тобой обращалась. Тебе нужно напоминание о том, где твоё место.

И напоминание последовало. В тот же вечер Маришка, сговорившись с матерью, устроила брату «корректирующую» порку. Любляна, выслушав дочь с деловым видом, лишь кивнула, поправляя дорогой шелковый шарф. Она давно усвоила, что дисциплина — не просто основа воспитания, а краеугольный камень мироздания. На сей раз она не стала смягчать удары после двадцатой розги, а довела счёт до тридцати, методично и хлёстко опуская гибкий прут на оголённую кожу. Мирек, вжимаясь в прохладную деревянную лавку, рыдал, но в его сознании, как надежда на спасение стоял образ тёти Мирты. Каждая жгучая полоса на коже была платой за те летние мгновения блаженства, за право целовать её руку в знак благодарности за наказание. Эта боль была валютой в их тайном мире.

Отношения Маришки и Иржика вышли на новый, изощрённый уровень. Теперь она не просто унижала его, а делала это с холодной, расчетливой жестокостью, влюблённой в саму себя деспотичной девушки. Она открыла для себя тонкое искусство создания ритуалов унижения. Иржик должен был не просто чистить её обувь, а использовать для этого специальную зубную щётку, которую она хранила в отдельной шкатулке.

— Ты слышал, Иржик, тот инструктор из лагеря... он был настоящим мужчиной, — говорила Маришка, с наслаждением наблюдая, как он бледнеет и его руки начинают мелко дрожать. — Сильным, властным. А ты... ты просто мой раб. И никогда не станешь больше, чем рабом. Целуй мои туфли, напоминай себе об этом.

Иржик целовал лакированные носочки её туфель, и слёзы капали на зеркальную поверхность, которую он только что начистил. Он преклонялся перед её жестокостью, видя в ней высшую, эзотерическую форму внимания. Её пренебрежение было для него доказательством его существования, единственным способом прикоснуться к её недосягаемому совершенству.

Любляна и Бронислав также углубились в свою особенную динамику, доведя её до уровня изощрённого психологического театра. После заграничной поездки на симпозиум «Современные матриархальные практики» Любляна стала чаще «развлекаться». Однажды вечером она вернулась домой особенно сияющей, от неё пахло дорогим парфюмом и чужим, возбуждающим её запахом. Бронислав, как всегда, ждал её на коленях у порога, в специально сшитой для таких моментов униформе — коротких шортах.

— Броня, сегодня я была в гостях, — томно произнесла Любляна, с наслаждением растягивая слова и бросая на него сверху вниз взгляд, полный снисходительной жалости. — Очень искусный молодой человек. Мастер своего дела. Мне было так хорошо, что я даже пожалела... что это не ты. Что ты не способен доставить мне такое.

Она медленно, словно снимая перчатку, достала из сумочки использованный презерватив и бросила его на полированный паркет перед мужем.

— Посмотри на это. Вглядись. Это то, что ты не способен мне дать. Твоя мужская несостоятельность, материализованная в этом... предмете. А теперь... выброси это и принеси розги. Ты заслужил наказание за свою... врождённую ущербность.

Бронислав, дрожащими, влажными от пота руками, поднял прозрачный, липкий «артефакт» с пола. Волна жгучей, почти сладкой ревности и унижения захлестнула его. Но именно в этот момент, на дне этого позора, он ощутил пик своей любви к ней. Она была богиней, настолько прекрасной и могущественной, что могла позволить себе всё, а он — её жрецом, настолько ничтожным, что должен был быть благодарен за право убирать следы её божественных удовольствий. Порка в ту ночь была особенно жестокой, но он благодарил её за каждый удар, целуя её ноги после экзекуции с пылающей от стыда, восторга и абсолютной преданности душой.

Что касается Мирека и тёти Мирты, то их отношения претерпели значительную эволюцию, превратившись в стройную систему служения. Осенью Мирта, оценившая рвение племянника, предложила сестре новую, «прогрессивную» схему: Мирек будет приходить к ней после школы три раза в неделю для выполнения «тяжелых работ по дому и коррекции поведения». Любляна, видя, как сестра благотворно и строго влияет на дисциплину сына, с готовностью согласилась.

Для Мирека это стало воплощением сокровенной мечты. Тётя Мирта действительно стала с ним строже. Летняя, почти игривая нежность сменилась требовательностью настоящей Госпожи. Она эксплуатировала его по полной: заставляла драить полы щёткой с жёсткой щетиной, мыть окна с внешней стороны, стоя на шатком стуле, чистить её многочисленные сапожки и туфли до состояния идеала, используя для полировки свой собственный, смоченный слюной, носовой платок. Она могла заставить его часами ползать по полу, выискивая невидимые глазу соринки, или перемывать уже чистейшую посуду, потому что ей «показался странным запах».

Но чем строже и безжалостнее она становилась, тем больше он её обожал. Каждое завершённое задание должно было быть одобрено. Мирек, стоя на коленях с подносом в руках, с трепетом смотрел на неё, ожидая вердикта.

— Пол в гостиной можно было вымыть и лучше, — холодно констатировала Мирта, проводя пальцем в белой перчатке по поверхности комода и демонстративно разглядывая воображаемую пыль. — Ты расслабился, Мирек. Ты думаешь, что твои летние заслуги дают тебе право на небрежность? Видимо, нужно дополнительное напоминание о твоих обязанностях.

Она садилась в своё массивное кожаное кресло — трон в её маленьком королевстве, — и он должен был, ползая на коленях, донести до неё тяжёлый, пучок розог. Порки стали регулярными, методичными и более чувствительными, чем летом. Теперь они были не спонтанным наказанием, а частью продуманной системы — системы тотального подчинения, где боль была не наказанием, а инструментом очищения и приближения к идеалу. И Мирек благодарил за них. После каждой экзекуции, сквозь слёзы, он покрывал поцелуями её ступни, шепча слова обожания и благодарности за её строгость.

— Спасибо, тётя Мирта, спасибо, что воспитываете меня, — бормотал он, прижимаясь заплаканной щекой к её пятке. — Я недостоин вашего внимания. Я буду стараться лучше.

Мирта проводила пальцами по его взмокшим от усилий и боли волосам — жест, полный безраздельного владения, а не нежности.

— Я знаю, что ты будешь, мой мальчик. Потому что я сделаю из тебя идеального слугу. Я выжгу из тебя любое неповиновение, любой намёк на собственную волю. А теперь иди, вымой лицо и принеси мне чай. Ровно в семьдесят градусов. И не смей идти на прямых ногах.

И он полз на коленях, чувствуя жгучую, пульсирующую боль на ягодицах, и это чувство было слаще любой ласки. Оно было доказательством, тавром, меткой. Он был её собственностью, её домашним рабом, и это осознание доставляло ему глубочайшее, извращённое, но абсолютно искреннее счастье. В его мире всё было на своих местах: сестра мучила его из ревности, отец наслаждался своим унижением перед матерью, а он нашёл своё высшее предназначение — преклоняться перед строгой пятой своей Королевы, тёти Мирты. И в этой отлаженной, жестокой и предсказуемой идиллии фемдома все были, каждый по-своему, абсолютно счастливы.