Дачный воздух застыл в послеполуденной духоте — пахло прогретым деревом, пыльцой и чьим-то мангалом с соседнего участка. Дима водил металлической щёткой по забору, сдирая пласты старой краски. Монотонная работа освобождала голову, позволяла не думать о том, о чём думать не следовало.

— Димочка, ишь как стараешься!

Он вздрогнул и обернулся. Щётка чуть не выскользнула из вспотевших пальцев.

Кристина стояла у своей калитки, оперевшись бедром о косяк — поза расслабленная, почти ленивая. Сиреневый халат небрежно подвязан в талии, волосы распущены, тёмные, с медовым отливом на солнце. Сорок один год. Дима знал её с детства, но только последние два года начал замечать, как она двигается, как наклоняет голову, как смотрит. Не на него, конечно. Просто смотрит.

— Да так, — пробормотал он, отворачиваясь. — Отец велел до его приезда закончить.

Она молча прошла ближе. Он чувствовал её взгляд на своей спине — оценивающий, внимательный.

— Щётка-то совсем стёрлась, — заметила она спокойно. — Погоди, принесу новую. У Гены их целый ящик.

Развернулась и пошла к дому. Халат скользил по бёдрам при каждом шаге. Дима проводил взглядом, потом резко уставился в забор, чувствуя, как заливает жаром шею.

Через минуту она вернулась, протянула блестящую новую щётку. Их пальцы соприкоснулись — её кожа была удивительно прохладной в эту жару. Сухой. Уверенной.

— Спасибо, тётя Кристина.

— Не за что, милый.

Она не отпускала щётку сразу. Секунда. Две. Потом разжала пальцы. Улыбнулась — в уголках глаз собрались морщинки, от которых она становилась не старше, а просто... недосягаемой. Из другого мира.

— Крис, мы выдвигаемся!

К калитке подкатил внедорожник. За рулём — дядя Гена, квадратная челюсть, спокойные глаза, руки на руле — всё в нём говорило о человеке, который никогда не сомневается в своём праве на место под солнцем. На заднем сиденье возились её сыновья, Витя и Вадим — здоровенные парни, на пару лет старше Димы, из тех, кто в школе задавал тон.

— Дим, поехали с нами! — крикнул дядя Гена. — Рыбалка, два дня, мужская компания!

— Я бы с радостью, дядь Гень, — Дима кивнул на забор. — Но отец... вы же знаете.

— Дело говоришь. Держись тут.

Гена повернулся к жене:

— Кристина, так ты точно не едешь?

Она подошла к машине. Халат натянулся на бедре, обрисовывая линию от талии до колена — плавную, завершённую, как у античной статуи.

— Езжайте, мужики. Я тут... отдохну в тишине.

Она поцеловала мужа в щёку — неспешно, привычно. Помахала сыновьям. Дядя Гена посмотрел на неё ещё раз — в этом взгляде читалось что-то вроде вопроса. Она только улыбнулась. Машина рванула с места, оставив шлейф пыли.

Повисла тишина. Кристина постояла, глядя вслед машине. Потом обернулась — и на секунду её взгляд встретился с взглядом Димы. Она не отвела глаз. Просто смотрела. Спокойно. Изучающе.

Потом развернулась и пошла к дому.

Дима снова взялся за щётку, но ритм сбился. Краска сдиралась неровно, руки двигались механически. Он видел краешком глаза, как Кристина вышла на крыльцо с книгой, устроилась в шезлонге. Закинула ногу на ногу. Полы халата разошлись — загорелое бедро, тень в изгибе. Секунда, не больше.

Дима зажмурился, но изображение уже впечаталось в сетчатку.

Она вставала, ходила по участку, наклонялась к клумбе. Он старался не смотреть. Не получалось. Каждое её движение казалось слишком медленным, слишком продуманным. Хотя это, конечно, паранойя. Она просто занимается своими делами.

Просто живёт.

Но почему-то каждый раз, когда он поднимал взгляд, она оказывалась именно в таком ракурсе, в таком повороте, что дыхание сбивалось.

Из дома вышла мама с авоськой.

— Кристина! Красотой наслаждаешься?

Кристина обернулась. Обычная соседская улыбка, тёплая, открытая.

— Да вот, солнышко ловлю. Мужики уехали, благодать.

— Слушай, а вечером не хочешь в баньку? — Мама облокотилась на забор. — Одной-то скучно будет.

Кристина замолчала. Взгляд её — неторопливо, почти лениво — скользнул на Диму. Он застыл с щёткой в руках, чувствуя, как пересыхает во рту. Она смотрела на него несколько секунд. Прямо. Открыто. Словно взвешивала что-то.

Потом медленно улыбнулась.

— С удовольствием, Люда. Как раз надо расслабиться.

В последнем слове была какая-то странная интонация. Едва уловимая. Возможно, он просто вообразил.

— Отлично! К семи заходи.

Мама ушла в дом. Дима остался стоять у забора. Кристина всё ещё смотрела на него. Потом провела языком по нижней губе — медленно, задумчиво. И скрылась в доме.

Он прислонился лбом к доске. Сердце билось так, что, казалось, соседи слышат.

Дима вышел из бани, когда вечер уже сгустился до синевы. Тело горело после парилки, волосы мокрые, полотенце на бёдрах еле держалось. Он сделал пару шагов к дому — и остановился как вкопанный.

Кристина стояла у яблони, облокотившись на ствол. Лёгкий банный халат, подпоясанный кое-как — узел явно держался на честном слове. Разрез открывал ноги почти до бедра. Волосы собраны в небрежный пучок, шея обнажена, кожа чуть влажная после душа дома — она явно готовилась к бане. От неё пахло дорогим мылом с нотами сандала и чем-то ещё — тёплой женской кожей, терпким и пьянящим.

— Ну вот, помылся наш банщик.

Голос низкий, чуть хрипловатый. Она оттолкнулась от дерева и сделала шаг. Её взгляд скользнул по его обнажённой груди, по животу, по полотенцу на бёдрах. Медленно. Оценивающе. Без стеснения.

— Фигурка у тебя, Димочка, ничего, — она наклонила голову, прищурилась, будто рассматривала статую в музее. — Подкачаться бы только. Мужчина должен быть крепким. Как мой Гена.

Она произнесла имя мужа отчётливо, с нажимом. Но в глазах плясали насмешливые огоньки.

Протянула руку — и не к нему, а к полотенцу на его бедре. Узел сбился. Она поправила его, неторопливо, пальцы скользнули по влажной коже живота, задержались там на секунду дольше, чем нужно. По телу Димы пробежала волна мурашек.

— Я... баня готова, тётя Кристина, — выдавил он.

— Молодец, — она отстранилась, но не сразу. Сначала погладила его по мокрым волосам — медленно, от макушки к затылку, будто укладывала непослушного ребёнка спать. — Такой старательный мальчик.

Прошла мимо. Задела его плечом — не случайно, он это чувствовал. Халат распахнулся на мгновение. Грудь. Изгиб талии. Потом ткань снова легла на место.

Дима остался стоять, вдыхая её уходящий запах. Сердце билось где-то в горле. Взрослая женщина, жена дяди Гены, мать Вити и Вадима, только что трогала его с такой интимной небрежностью, что колени подгибались.

Он вернулся в дом, переоделся, выпил бокал вина за столом, который мама накрыла для посиделок с Кристиной. Пытался читать, но буквы расплывались.

Минут через сорок мама вернулась из бани — довольная, распаренная, в халате.

— Фух, хорошо! — выдохнула она, плюхаясь на стул. — Кристина ещё отдыхает, распарилась вся, лежит, блаженствует. Дим, родной, сбегай, отнеси ей скраб, я совсем забыла отдать.

Протянула баночку с кремовой массой. Дима почувствовал, как ёкнуло сердце.

— Мам, но она же там...

— Ну и что? — Мама отмахнулась, подмигнула. — Постучишь, передашь через дверь и всё. Только глаза не пяль, а то дядя Гена, он у нас ревнивый. Не ровён час башку оторвёт, ха-ха!

Смех прозвучал беззаботно, но у Димы по спине пробежал холодок.

Дорога до бани показалась бесконечной. Он репетировал: постучу, скажу через дверь, протяну скраб. Никаких разговоров. Никаких взглядов.

Постучал в дверь предбанника — тихо, почти неслышно.

Пауза.

— Кто там? — голос изнутри, ленивый, тягучий, как мёд.

— Дима. Мама скраб забыла.

— А, заходи, милый. Не стесняйся.

Он толкнул дверь — и застыл на пороге.

Она сидела на деревянной лавке, откинувшись спиной к стене. Не в парилке. Здесь. Тусклый свет единственной лампочки превращал её кожу в золотистую, влажную, мерцающую. Капли воды медленно стекали по ключицам, по плечам. На бёдрах — маленькое полотенце, которое скорее обозначало границу, чем что-то скрывало. Грудь обнажена, полная, тяжёлая, с тёмными ареолами. Она сидела так, будто находится у себя в спальне. Одна. Без свидетелей.

Но он здесь.

— Ну, проходи, чего встал, — она улыбнулась, и в этой улыбке было столько спокойной уверенности, что он понял: всё это не случайность. — Студишь же.

— Я... просто скраб, — пробормотал он, протягивая баночку вперёд, не двигаясь с места. Глаза метались — потолок, пол, стена, только не на неё.

— Спасибо, золотой, — она взяла баночку, пальцы коснулись его руки и задержались. Тёплые. Влажные. — Слушай, тут дело такое...

Она открыла крышку, зачерпнула немного скраба пальцем, понюхала.

— Неудобно самой-то себя обрабатывать, — проговорила она задумчиво, глядя не на него, а на баночку. — Спина, ноги... Всё-таки не дотянешься как следует.

Пауза. Она подняла на него глаза.

— Не поможешь тёте?

Воздух стал вязким, тяжёлым, как перед грозой.

— Я не... я не умею, — пробормотал он.

— Ничего страшного. Я научу, — она потянула его за руку — мягко, но настойчиво. — Садись вот сюда, рядом. Это же просто скраб. Косметическая процедура. Никто и не узнает.

Тон обыденный, почти материнский. Но глаза... в глазах плясало что-то хищное, голодное.

Он сел. Ноги не держали.

Она повернулась к нему вполоборота, откинулась на стену и протянула ногу — длинную, смуглую, с высоким подъёмом. Положила ступню ему на колено. Влажная кожа обожгла даже через ткань штанов.

— Начни со стопы, — скомандовала она тихо. — Кожа там грубее. Надо хорошо помассировать.

Закрыла глаза, откинула голову.

Рука Димы дрожала, когда он зачерпнул крема. Начал втирать в её подошву — неумело, боясь надавить слишком сильно. Под пальцами — каждая косточка, каждая линия, каждый изгиб. Кожа нежнее, чем он ожидал. Для такой статной женщины.

— Сильнее, — прошептала она. — Не бойся. Я не сломаюсь.

Он надавил сильнее. Повёл большими пальцами по своду стопы, по пятке. Она тихо вздохнула — довольно, расслабленно. Этот звук прошёлся по его нервам, как разряд тока.

— Хорошо... Очень хорошо, — пробормотала она. — Выше.

Его пальцы, вымазанные в скрабе, поползли по лодыжке. Кожа здесь была упругой, гладкой, влажной. Он водил круговыми движениями, чувствуя под ладонями игру мышц. К икре. По икре вверх.

— Ещё, — прошептала она, не открывая глаз.

К колену. Над коленом. Его взгляд против воли скользнул выше — к краю полотенца на её бёдрах. Смуглая кожа внутренней стороны бедра. Влажная. Тень между ног.

Его собственное тело ответило резкой, почти болезненной волной желания. Он замер, не зная, можно ли идти дальше.

Она открыла глаза. Посмотрела на него. Прямо. Долго.

Потом медленно, очень медленно улыбнулась.

— Умница, — прошептала она. — Такие старательные руки...

И в этот момент он понял, что готов на всё. Лишь бы она не убирала ногу. Лишь бы не прогоняла. Лишь бы это не кончалось.

Он был просто мальчишкой с забора.

А она знала об этом. И именно поэтому выбрала его.

Воздух в предбаннике стал плотным, вязким — смесь пара, древесной смолы и её запаха, который теперь окутывал Диму со всех сторон. Пальцы, втирающие зернистый скраб в её икру, двигались медленно, почти благоговейно. Каждое прикосновение к разгорячённой коже отдавалось в его собственном теле дрожью.

— Знаешь, у меня тут затекла нога, — сказала она задумчиво, будто только что заметила дискомфорт. — Дим, ты не возражаешь?.. Мне так будет удобнее.

Не дожидаясь ответа, она плавно закинула вторую ногу ему на плечо. Стопа, влажная и удивительно нежная, мягко уперлась в ключицу. Дима замер. Полотенце на её бёдрах сползло.

Его взгляд, против воли, провалился.

Он видел то, о чём только мечтал украдкой, в темноте своей комнаты. Всё. Без прикрас. Ухоженное, зрелое, властное — такое близкое, что перехватило дыхание.

— Ой, — она хихикнула тихо, но не торопилась поправлять полотенце. — Не подглядывай! Работай с ножкой.

Голос игривый, почти невинный. Но она не двигалась. Не прикрывалась. Секунда. Две. Пять.

Дима зажмурился, уткнулся взглядом в пол, но изображение уже впечаталось.

— Хороший мальчик, — прошептала она с одобрением.

Он продолжил массировать её ногу, сжимая зубы, стараясь дышать ровно. Но пальцы дрожали. Сердце колотилось так, что, казалось, она слышит.

Прошла минута. Может, две. Он не поднимал глаз.

А потом её стопа, та самая, что лежала на его плече, медленно скользнула вверх. К шее. К щеке. Пальцы ноги провели по его скуле, нежно, почти ласково. Потом — по губам.

— Глаза, — её голос изменился. Стал тише. Жёстче. — Я кому сказала?

Он вздрогнул, отвёл взгляд ещё ниже, в пол, в доски, в любое место, лишь бы не туда.

— Не смей смотреть, — добавила она тихо, но с такой стальной нотой, что по спине пробежал холодок. — Ты ещё не заслужил.

Она толкнула его стопой в щёку — не больно, но властно, заставляя отклонить голову в сторону. Пальцы ноги снова провели по его губам. Медленно. Задержались.

Он чувствовал её запах — терпкий, чисто женский, сводящий с ума.

— Нравится? — спросила она шёпотом. В вопросе звучало всё: насмешка над его жалким состоянием и снисходительное разрешение восторгаться.

Он не мог вымолвить слова. Только кивнул, чувствуя, как лицо горит под её стопой.

— Отвечай, когда тётя спрашивает.

— Да, — выдавил он хрипло. — Нравится, тётя Кристина.

— Умный мальчик.

Её стопа на мгновение прижалась к его губам сильнее. Потом она намеренно, с вызывающей наглостью приложила подушечки пальцев к его рту.

— Пососи. Будь полезен.

Он закрыл глаза. Побеждённый. Послушно взял её пальцы ног в рот. Солёные, чистые. Он чувствовал каждую косточку, каждый изгиб. Унижение смешивалось с острым наслаждением. Он работал языком, как одержимый.

Она тихо застонала, запрокинув голову.

— Хорошо... Очень хорошо трудишься, Дима... — голос звучал глубже, влажнее. — Твои руки такие старательные...

Пауза. Тяжёлое дыхание. Потом:

— А теперь... теперь тётя хочет поблагодарить тебя по-настоящему. Подойди ближе.

Он отпустил её ногу. Пополз на коленях, повинуясь, как приговорённый к высшей милости. повинуясь не приказу, а тому первобытному зову, что стучал в его висках густой кровью и вытеснял всё, кроме необходимости приблизиться.

Она раздвинула бёдра шире, и её пышное, зрелое лоно предстало перед ним во всей своей откровенной мощи. Это был не просто физический объект, а некий эпицентр силы, тёплый и влажный, излучающий власть. Воздух для Димы стал жарким и тяжелым, будто они были в парной, а не в предбаннике. Он отдавал сложным, душным ароматом — смесью парного молока, свежего хлеба и чего-то глубоко звериного, пряного, как дым дорогих сигар. Этот запах был её меткой, её территорией, и он, как одержимый, вдыхал его, зная, что отныне он станет навязчивым призраком в его памяти.

Теперь твой рот — моя собственность, — произнесла она тихо, но так, что каждое слово впивалось в него, как коготь. Голос был низким, игриво - властным — И язычок тоже. Давай, поработай. Покажи, на что способен, не подведи тётю Кристину.

Его сознание не затуманилось — оно, напротив, сузилось до невероятной остроты, выжег всё лишнее, оставив только гипер реалистичную картинку. Он видел каждую деталь: как свет от лампочки играет на смуглой, гладкой коже её внутренней поверхности бёдер, подчёркивая их мощь и грацию; тонкую паутинку вен под почти прозрачной кожей; как плотные, тёмные, как спелая вишня, половые губы, слегка приоткрываются, обнажая влажную, перламутрово-розовую плоть внутри, трепетную и живую. Он смотрел не на женщину — он созерцал ландшафт её доминирования.

Дима прикоснулся языком сначала не к самой плоти, а к её преддверию — к нежной коже бедра. Её тело отозвалось лёгкой пульсацией. Затем он начал своё исследование — медленное, почти робкое движение вверх, к источнику жара и влаги, к этому ядру её женской сути.

Первый вкус её был сложным, как дорогой соус — солёная основа, горьковатые нотки, терпкость и странная сладость. Он не просто лизал — он считывал информацию с её тела, как слепой читает Брайля. Его язык скользил по бархатистой, но упругой поверхности, находил тот спрятанный, набухший от желания бугорок и принимался обрабатывать его с филигранной точностью — круговые движения, лёгкие пощипывания, нежные касания кончиком.

Кристина не издавала громких стонов. Её дыхание стало тяжёлым и шумным, а из горла вырывались низкие, урчащие звуки, похожие на воркование огромной, довольной птицы. Её пальцы не схватили, а оплели его волосы, нежно, но неумолимо направляя, задавая темп и глубину. Её бёдра едва заметно двигались в такт, помогая ему, уча его.

— Да-да, вот так... Наконец-то дошло. Видишь, как получается, когда слушаешься? — голос её был влажным и тёплым, но в нём не было ни капли мягкости.— а говорил «не умею» — она коротко усмехнулась, проводя пальцами по его волосам. — Ты для этого и создан. Чтобы сидеть у моих ног и усердно языком работать.

И в этот миг его осенила не унизительная, а освобождающая мысль. Это был акт не деградации, а возвышения через абсолютное подчинение. Сбрасывая с себя груз собственного «я», он обретал новую, кристально чистую идентичность — служителя. Его воля, его желания растворялись в её воле, и в этом растворении была странная, всепоглощающая гармония.

Когда её тело начало биться в финальном, мощном спазме, он не чувствовал себя осквернённым. Он чувствовал причастность. Её сдавленный крик, её конвульсии были финальным аккордом в симфонии, где он был и музыкантом, и инструментом. Её пальцы, впившиеся в его волосы, были не жестом отчаяния, а печатью собственности, которую он с радостью принимал.

Оргазм перекатывался через неё долгими, глубокими волнами, и он прижался лицом к её горячим губам, чувствуя, как трепещет её плоть, впитывая её эссенцию, как священный нектар.

Когда буря утихла, она не оттолкнула его сразу. Она позволила ему остаться так на несколько мгновений, даровав ему возможность дышать её запахом, чувствовать последние отголоски её удовольствия на своей коже.

Несколько секунд в предбаннике стояла тишина.нарушаемая лишь прерывистым дыханием. Это была не просто пауза. Потом она мягко, но решительно оттолкнула его голову.

— Всё. Достаточно.

Встала, снова накинула полотенце на бёдра. Смотрела на него сверху вниз — спокойно, оценивающе. Он сидел на коленях, с помутнённым взглядом и бешено стучащим сердцем. Использованный. Выброшенный.

И это было самым сладостным ощущением на данный момент его жизни.

— Иди, умойся. И ни слова никому, — тон стал обыденным, хозяйственным, будто ничего не произошло. — А то ведь знаешь... дядя Гена.

Она вышла из бани, оставив его одного в остывающем помещении, пропитанном её запахом. Он сидел, не в силах пошевелиться, пытаясь осмыслить произошедшее.

Опасно. Запретно. Нереально. Прекрасно.

Через полчаса он, умывшись и переодевшись, еле волоча ноги, вернулся в дом. За столом на кухне сидели мама и Кристина. Кристина — в сиреневом халате, с уложенными волосами, сияющей кожей — невозмутимо потягивала красное вино. От той богини из бани не осталось следа. Только ухоженная, спокойная соседка.

— Ну что, Димочка, передал всё тёте Кристине? — весело спросила мать. Дима почему то сразу понял, что тётя Кристина рассказала ей какую то иную версию произошедшего.

— Да, — голос прозвучал сипло.

— Молодец, — Кристина подняла на него взгляд. Глаза тёмные, бездонные, с едва уловимой насмешкой. — Очень... старательный у тебя сынок, Люда. Прямо золотые руки.

Она сделала глоток вина. Взгляд скользнул по Диме, фиксируя его смущение, внутреннюю дрожь.

— А чего ты такой тихий? — подтрунила мать. — Вино, что ли, в голову ударило?

— Наверное, — хрипло ответил он.

Кристина мягко улыбнулась, поднимая бокал:

— За трудолюбивых мужчин!

В её тоне слышался двойной смысл, понятный только двоим.

Дима взял свой бокал дрожащей рукой. Он пересёк черту. Обратной дороги не было. И глядя на её спокойное, прекрасное лицо, он понимал — готов на всё, чтобы снова оказаться у её ног.

Это была не любовь.

Это была зависимость.

И тётя Кристина только что дала ему первую, самую сладкую дозу.