Жара в тайге была не просто погодой, она была проникновением мира в тело. Воздух густел до состояния мёда, тяжёлого, липкого, пропитанного запахом хвои, влажной земли и чёрным, сладковатым духом перегноя. Дышать им было всё равно что цедить сквозь зубы густой, терпкий кисель. Мы с девками — снохой Катей и дочерью Веркой — гостили у дальней родни в глухой таёжной деревушке, чтобы запастись грибами и ягодами. Уходили в лес на зорьке, возвращались затемно, уставшие, но довольные. А по ночам, в душной горнице, меня, Ольгу, сорокапятилетнюю бабу с телом, ещё хранящим память о былой упругости, начинала глодать тоска. Муж на вахте, за тысячу вёрст, и его образ постепенно замещался другими, постыдными картинами.

В каждом подосиновике, упругом и крепком, я видела мужской хуй с большой, влажной залупой. В каждом белом, толстом и благородном, мерещился тот же образ, только светлый, аристократичный. А грибов было много, значит, и мысли мои путались, перебирая разные хуи, большие и маленькие, кривые и прямые, тёмные и бледные. От этих мыслей моя взрослая, но всё ещё жадная пизда ночами просыпалась, становилась влажной, а упругий, чувствительный клитор, прячущийся в лобковой поросли, набухал и требовал ласки. Я засовывала руку под одеяло, ворочалась, стараясь делать это бесшумно, и терла его сухими пальцами, пока волна глухого, безрадостного оргазма не отшибала сознание.

Я слышала и своих девок. Сноха, Катька, двадцати трёх лет, стройная, с грудью, как два упругих арбуза, и жёсткой, тёмной пиздой, тосковала по мужу, моему сыну, укатившему в загранкомандировку. Слышно было, как её кровать скрипит в такт сдержанным движениям. «Бедная, — думала я, — молодая, горячая, ей бы сейчас здоровую залупу и порцию свежей малафьи для здоровья». А дочь, Верка, двадцати лет, девица с телом нимфы и наивными глазами, дышала в подушку томно и прерывисто. «Интересно, ебут её уже или нет? — мелькала грешная мысль. — А что тут такого? Я сама с десяти лет дрочить начала, а первый хуй в рот взяла в пятнадцать, горькую малафью глотая. Все мы из одной плоти». От этих мыслей по ляжкам снова текла тёплая влага.

На третий день мы набрели на заброшенную избушку, совсем как из сказки — на курьих ножках, покосившуюся, с провалившейся кровлей. Решили передохнуть в тени. Запах старого дерева, пыли и чего-то звериного витал внутри. Только расселись, как снаружи послышались грубые голоса, топот, и в дверь, отвалившуюся от косяка, ввалились они.

Семеро. Семеро дядек неопределённого возраста, от сорока до шестидесяти, одетых в пропотевшие треники и замасленные телогрейки. Охотники. От них пахло потом, дешёвым самогоном и звериной свежиной. Мы вжались в стену, испуганные.

— Бабы! — хрипло крикнул один, самый крупный, с лицом, поросшим щетиной, как мхом валун. — Нежданные гости в наших владениях!

Злыми они не казались, но в их глазах плясали чёртики голого, неприкрытого желания. Они не стали церемониться. Подошли, и толстые, корявые пальцы впились в тела моих девок. Катю, отчаянно сопротивлявшуюся, двое потащили в тёмный угол. Верку, плачущую и испуганную, ещё трое окружили, отрезав от нас.

А ко мне, ко мне подошли двое. Тот, щетинистый, и другой, постарше, с обветренным, как корка дерева, лицом и маленькими, свиными глазками. Сердце у меня ушло в пятки, но внизу живота, предательски, ёкнуло, и по ляжкам потекла знакомая теплота. Я почувствовала, как моя пизда, уже влажная от страха и постыдного возбуждения, сжалась в ожидании.

— Ты, мамаша, видать, заскучала, — прохрипел щетинистый, и его рука грубо сжала мою грудь через кофту.

Я попыталась оттолкнуть его, но он был как скала. Старший, тем временем, расстегнул свой запачканный штаны. Оттуда, пахнув тяжёлым, мускусным духом, вывалился его член. Он был не длинным, но толщиной с моё запястье, бледный, корявый, с огромной, как спелая слива, багровой залупой, на которую туго натянулась кожица. Из прорези на кончике сочилась прозрачная капля.

— Открывай рот, тёща, — буркнул он, и его пальцы вцепились мне в волосы.

Меня будто парализовало. Я сопротивлялась, но он был сильнее. Мои губы разомкнулись, и я почувствовала на языке солоноватый, терпкий вкус его смазки. А потом он запихал в меня свою залупу. Она заполнила весь рот, давя на нёбо, вызывая рвотный рефлекс. Он был громадным, невероятно твёрдым и пульсирующим. Я пыталась вытолкнуть его языком, но он только глубже проходил в горло. Он начал двигаться, грубо, ритмично, его лобок бился мне в нос. Я слышала только его тяжёлое дыхание и хлюпающие звуки.

А краем глаза я видела остальное. В углу Катю уже раздели до пояса. Один, тощий, с волосатым животом, прижал её к стене, целясь своим длинным, кривым хером, покрытым тёмными пятнами, в её смуглую щель. Другой в это время совал свой, короткий и толстый хуй в её рот. Катя сопротивлялась, но её тело, предательница, уже отвечало. Её соски стали твёрдыми, а по внутренней стороне бёдер стекала влага. Когда тот, тощий, вогнал в неё свой хуй до основания, она вскрикнула — но в этом крике была не только боль. Её ноги задрожали, и я знала — она кончила, приняв в себя первый заряд чужой, грешной малафьи.

Верку положили на стол, с которого смахнули хлам. Двое держали её за руки и ноги. Третий, молодой мужик с безусым лицом, но с огромным, почти чудовищным членом, толстым и жилистым, стал между её ног. Его залупа, тёмно-лиловая и влажная, упёрлась в её нежный, девственный, как я думала, вход. Верка закричала, когда он начал входить, разрывая её. Он был слишком велик для неё. Но он не останавливался, вколачивая в неё свою плоть с животной яростью. Другой в это время поднёс к её лицу свой член, поменьше, но тоже возбуждённый, и она, заливаясь слезами, послушно открыла рот.

А тем временем щетинистый, закончив с моим ртом, развернул меня, спустил с меня шаровары и, плюнув на свою залупу, вошёл в меня сзади. Его член входил так глубоко, что я почувствовала, как он бьётся в самую матку. Боль от растяжения смешалась с диким, позорным наслаждением. Я укусила губу, чтобы не застонать, стараясь скрыть свои оргазмы. Но тело моё было мокрым и горячим, оно само рвалось навстречу этому насилию. Когда он кончил, выстрелив в меня горячей, густой спермой, моя пизда сжалась в немом, беззвучном спазме, выжимая из меня стыдный, потаённый восторг.

Потом они менялись. От одного к другому. Рты, пизды, даже задницы — всё было заполнено их членами, их спермой. Воздух в избушке стал густым и тяжёлым, пахнущим потом, спермой и женскими соками. Я видела, как у Кати трясутся ноги от очередного оргазма, когда её одновременно ебали в две дыры. Видела, как Верка, уже переставая плакать, с каким-то отрешённым выражением лица, сама двигает бёдрами навстречу толчкам нового насильника. Мы все пали. Пали до самого дна, и это дно оказалось сладким.

Когда они ушли, насытившиеся, мы лежали на грязном полу, всё в сперме, в синяках, в собственном стыде. Молча встали, молча оделись. Урожай в тот день собрали скудный.

Вернувшись в деревню, мы, не сговариваясь, стали лицемерно осуждать тех охотников, этих «зверей», это «ужасное невезение». Говорили о том, как нам «не повезло честным женщинам». Ложь висела между нами тяжёлым, липким пологом.

А на следующее утро, покраснев и глядя в пол, мы дружно, без единого слова, пошли по вчерашней тропе. Взяв с собой самые большие корзины. Молчаливые, полные грязного, животного ожидания.

Мы молча шли по знакомой тропе, и каждый шаг отдавался в моём опустошённом, но странно живом теле. Внутри всё ещё гудело от вчерашнего, а между ног была лёгкая, щемящая боль, напоминающая о наполненности. Мы снова подошли к покосившейся избушке. На этот раз они ждали нас, прислонившись к косяку, с самодельными цигарками в зубах. Ни страха, ни стыда — только густое, тягучее ожидание, свинцом осевшее в низу живота.

Щетинистый, тот, что был их предводителем, мотнул головой в сторону двери. Мы вошли. Воздух всё ещё пах нами — нашим потом, нашей спермой, нашим падением.

В этот раз всё было иначе. Не было грубого захвата, животной давки. Они смотрели на нас оценивающе, как на свой скот. Щетинистый, имя которого, как я узнала позже, было Степан, подошёл ко мне. Его маленькие глазки блестели.

— Ну что, тёща, прочухалась? — хрипло спросил он, и его рука легла на мою шею, не грубо, а почти что ласково.

Я ничего не ответила, лишь почувствовала, как под коленками подкашивается. Он повёл меня в центр комнаты, где на разостланных старых тулупах лежал другой здоровяк, Игнат, с обветренным лицом и телом, как дубовый пень. Он был голый. Его член, толщиной с ручку лопаты, лежал на его волосатом животе, наполовину возбуждённый, бледный и жилистый, с огромной, тёмно-багровой залупой.

— Садись на него, — скомандовал Степан.

Я послушно, как во сне, опустилась на колени, а потом легла на Игната спиной. Его кожа была шершавой и горячей. Он обхватил меня своими могучими руками, перевернул на себя, и я оказалась сверху, лицом к его лицу. Его пальцы вцепились в мои волосы, и он притянул меня к своим губам.

Поцелуй был грубым, влажным, пахшим табаком и чем-то кислым. Его язык, толстый и сильный, влез в мой рот, заполняя его. Я не сопротивлялась. Я отвечала. В этот момент я почувствовала, как его елда с натягом вошла в мою страдалица, а сзади кто-то раздвинул мои ягодицы. Я догадалась, кто это. Это был Степан.

Я почувствовала, как его хуй, твёрдый и упругий, упирается в мою уже мокрую, занятую другим пизду. Игнат в это время не отпускал моего рта, его язык продолжал насиловать мои губы. А потом Степан вошёл.

Он вошёл сзади, в мою взрослую, ещё с утра вспоминавшую его пизду. Он вошёл медленно, но решительно, заполняя собой всё остающееся пространство, которое уже не было пустым.

И в тот миг, когда оба члена, спереди и сзади, вошли в меня до предела, когда я почувствовала, как они встречаются где-то внутри, будто два корня одного дерева, во мне что-то оборвалось.

Это был не просто оргазм. Это было откровение. Прозрение. Всё, что было до этого — брак, долгие ночи с мужем, тайные ласки, вчерашнее насилие — всё это оказалось бледной, убогой пародией на жизнь. Вся моя прежняя жизнь была прожита зря. Зря! Я поняла это в тот самый момент, когда моё тело, разрываемое на части этими двумя самцами, взорвалось таким кайфом, от которого потемнело в глазах и перехватило дыхание.

Оргазм накатил мгновенно, с первой же секунды этого двойного заполнения. И он не кончался. Это была не серия спазмов, а одна непрерывная, бесконечная волна наслаждения, которая била из самой глубины моей пизды, растянутой двумя хуями, и растекалась по всему телу, до кончиков пальцев. Я перестала себя контролировать. Я забыла о стыде, о девках, обо всём на свете.

Я заорала. Громко, протяжно, по-звериному. Это был вопль абсолютного, первобытного экстаза.

— ДААА! БЛЯДЬ, ДААА! КОНЧАЮЮЮ!

Мой крик, моё откровенное, жадное наслаждение послужило спусковым крючком для всех остальных. Будто цепь, сковавшая нас, лопнула.

Я видела, как Катя, слыша мои вопли, сама подошла к тому самому тощему и, глядя ему в глаза, расстегнула его штаны. Она сама взяла его длинный, кривой член в руку и, облизнув губы, направила его к своей мокрой щели. Её лицо исказила гримаса блаженства, когда она сама, без помощи, насадила себя на него.

Я видела, как Верка, моя наивная дочь, подползла на коленях к тому, кто вчера её трахал, и, не дожидаясь, сама взяла его огромную, тёмную залупу в рот, стараясь обхватить её губами, и жадно сосала, издавая хлюпающие звуки.

Избушка наполнилась не звуками насилия, а гулом настоящей, дикой, взаимной ебли. Стонами, криками, шлепками плоти о плоть, влажными вздохами. Мы все, все три бабы, отдавались этому полностью, без остатка, с любовью к самому процессу, к этим чудовищным хуям, к этой горячей, солёной малафье, которая стала для нас живительным нектаром.

Степан и Игнат долбили меня в унисон, один сзади, другой спереди. Их движения были идеально синхронизированы. Я была их общим сосудом, их игрушкой, их богиней. Я кончала снова и снова, моя пизда, залитая спермой и соками, беспрерывно пульсировала вокруг их членов. Я видела, как по животу Игната течёт моя слюна, смешанная с его смазкой. Я чувствовала, как сперма Степана заливает моё нутро.

И когда они оба, почти одновременно, с рёвом окончательно излили в меня свои запасы, я испытала финальный, вселенский оргазм, от которого потеряла сознание на пару секунд. Я рухнула на грудь Игната, вся в поту, в сперме, в собственных слезах счастья.

Мы лежали, тяжело дыша, сплетённые в один потный, липкий узел. Я слышала, как стонала Катя, как всхлипывала от наслаждения Верка. Никто не торопился. Мы нашли своё место. Свой ад и свой рай. И я знала, что мы будем приходить сюда снова и снова, до самого конца грибного сезона. А там — видно будет. Потому что жить по-старому я уже не смогу.

Сознание возвращалось ко мне медленно, будто сквозь толщу мёда. Первым делом я ощутила тяжесть. Тяжесть мужиков, придавивших меня с двух сторон, и тяжесть их малафьи, густой и тёплой, набившей мою пизду до самого горла. Она медленно вытекала из меня, смешиваясь с потом на моих ляжках и на волосатом животе Игната. Воздух был спёртым, насыщенным запахом спермы, пота и дымного дерева.

Степан первым подал признаки жизни. Он с хрипом вытащил из меня свой, теперь уже обмякший хуй, с которого капнуло на мою спину. Его пальцы грубо провели по моей коже.

—Ну что, тёща, проняло? — его голос был хриплым от напряжения.

Я не смогла ничего ответить, только кивнула, уткнувшись лицом в мощную шею Игната. Во рту у меня стоял солёный вкус его смазки и моих слёз.

Игнат похлопал меня по спине, как товарища по бою.

—Крепкая ты, Ольга... Крепкая, — проворчал он, и его член, чудовищный обрубок плоти, дёрнулся у меня под боком, будто подавая знак.

Я приподнялась, с трудом отлепившись от его кожи. По избушке было разлито послеполуденное марево греха. В углу, на тулупе, лежала Катя. Её раздели догола. Один мужик, тощий, с волосатым задом, всё ещё был в неё вставлен сзади. Его худые бёдра медленно, лениво двигались. Катя лежала на животе, её лицо было повёрнуто в нашу сторону, глаза закрыты, но по её губам бродила блаженная, уставшая улыбка. Её рука была закинута за голову, и пальцы бессильно лежали в сперме, лужицей растёкшейся по овчине.

Рядом с ней, на корточках, сидела Верка. Мой ребёнок. Моя девочка. Её сарафан был засучен до пояса, а между ног, на розовой, припухшей вульве, блестела свежая сперма. Она смотрела, как трахают Катю, и её собственная рука снова задвигалась у неё между ног, растирая по коже чужую малафью, смешивая её со своей влагой. Её взгляд был мутным и отсутствующим, полным того же прозрения, что посетило и меня.

Степан, увидев это, хрипло рассмеялся.

—Ага, понравилось пташке... Ну ничего, сейчас дядя Витя своё семя отдаст, он у нас щедрый.

А дядя Витя, коренастый детина с лицом, как печёное яблоко, уже подходил к Верке. Его член, не самый большой, но толстый и с огромными, как кулаки, яйцами, болтался между ног. Он был весь покрыт каплями пота. Верка, не дожидаясь, когда он её возьмёт, сама потянулась к нему, обхватила его мохнатые бёдра и прижалась щекой к его члену.

— Дедуля, — прошептала она, и в её голосе была не детская наивность, а какая-то древняя, испорченная мудрость. — Дай ещё... Налей в ротик...

Дядя Витя, видимо, тронутый такой готовностью, погладил её по голове и сунул свой короткий, толстый хуй ей в рот. Верка принялась сосать его с таким усердием, будто это была не грязная плоть, а леденец. Её горло работало, слышались тихие, давящиеся звуки.

А в это время тощий, закончив с Катей, вытащил из неё свой бледный, в синих прожилках член и, тяжело дыша, отполз в сторону. Катя перевернулась на спину. Её пизда, тёмная, пухлая и широко раскрытая, была залита спермой. Она лежала, раскинув ноги, и смотрела в потолок закопчёнными глазами. Потом её взгляд упал на меня.

— Мам... — тихо выдохнула она, и в этом слове не было ни упрёка, ни стыда. Было признание. — Я... я никогда...

Я знала, что она хочет сказать. Никогда не кончала так, как с этими грубыми, незнакомыми мужиками. Никогда её тело не знало такой встряски.

— Знаю, дочка, знаю, — хрипло ответила я, с трудом поднимаясь на ноги. Ноги дрожали, подкашивались. Из моей пизды на пол хлынула струя спермы, густая, белая, с сероватым оттенком. Я смотрела на эту лужу и чувствовала не отвращение, а странную гордость. Это был трофей. Знак моей победы над самой собой.

Степан наблюдал за всем этим, стоя у стены и поправляя свой ещё не до конца успокоившийся член.

—Ну что, бабы, — произнёс он, и в его голосе прозвучала уже не похабщина, а нечто вроде уважения. — Грибов сегодня мало собрали. Завтра надо исправлять.

Мы переглянулись — я, Катя, Верка. И все одновременно, беззвучно, кивнули. Грибы... Да, конечно, грибы. Мы пришли сюда за грибами.

Но все мы понимали, что настоящий урожай, тот, ради которого стоило жить, мы нашли здесь, в этой вонючей, прокопчёной избушке. В этих грубых руках, в этих толстых, уродливых хуях, в этих струях горячей, живительной малафьи.

Я подошла к своей корзине, из которой на пол высыпалось несколько жалких подосиновиков. Я подняла один, самый крепкий, с упругой, бархатистой шляпкой. И снова, как и раньше, увидела в нём мужское начало. Но теперь это видение не смущало, а радовало. Я поднесла гриб к лицу, вдохнула его землистый запах и улыбнулась. Завтра. Завтра мы снова придём. И будем собирать свой урожай.

Тишина в избушке была густой, как кисель, и такой же насыщенной. Её нарушалось лишь тяжёлое, довольное дыхание мужиков да тихие всхлипывания Верки, которая, облизывая губы, всё ещё причмокивала, словно пробуя на вкус остатки дяди Витиной малафьи. Я стояла, опершись о стену, и чувствовала, как из моей раздолбанной, но безумно живой пизды по внутренней стороне бедра стекает на пол тёплая, густая струйка. Это не было мерзко. Это было… правильно. Как дождь после засухи.

Степан, наблюдая за этим, хмыкнул и подошёл ко мне. Его огромная, волосатая рука легла на мой потный живот.

—Течёт, тёща? — его голос был низким, почти ласковым. — Ничего, щас новую порцию зальём. Чтобы не пусто было.

Он был прав. Пустота, которая ждала меня дома, в чистой, но душной горнице, была теперь страшнее любого греха. Эта пустота была хуже, чем быть выебаною насквозь семью мужиками.

Игнат, тем временем, поднялся с тулупа. Его огромный, отвисший член болтался, как маятник. Он подошёл к Кате, которая всё ещё лежала, раскинувшись, и тыкала пальцем в свою влажную, растянутую щель, будто проверяя её новые границы.

—А ты, сноха, молодец, — сипло пробасил он. — Жадная до хуя. Это хорошо.

Катя приоткрыла глаза. В них не было ни капли стыда. Только усталое, томное удовлетворение, как у сытой кошки.

—Спасибо, дядя, — прошептала она, и её губы растянулись в сладострастной ухмылке. — Твой… твой такой толстый. Он не порвёт меня?

— Порву, — пообещал Игнат и плюнул себе в ладонь. Он начал медленно надрачивать свой хуй, который под его корявыми пальцами начал оживать, снова наливаясь кровью, становясь твёрдым и угрожающим. — И не только тебя.

Его взгляд скользнул по Верке, по мне. Идея была ясна без слов. Мы все были здесь общим стадом, общим ресурсом. И это было прекрасно.

Верка, увидев этот взгляд, не испугалась. Наоборот, она вся встрепенулась. Она встала на колени и поползла к Игнату, как змея. Её глаза блестели мокрым, ненормальным блеском.

—Дядя Игнат… — она протянула руку и коснулась его яиц, тяжёлых, как спелые дыни. — А моя дырочка… она тоже болит. Ты её полечишь? Своим… большим?

Я смотрела на свою дочь, на эту юную, испорченную девку, и сердце моё не сжималось от стыда. Оно распирало от гордости. Она поняла. Поняла всё быстрее, чем я.

Игнат хрипло рассмеялся.

—Вылечу, деваха, вылечу. Все дырочки перелечу.

Степан, стоявший рядом со мной, уже был снова готов. Его хуй стоял колом, будто никогда и не уставал. Он притянул меня к себе за плечи, развернул спиной к себе и, не говоря ни слова, снова вошёл в меня. На этот раз это не было насилием. Это был ритуал. Я сама прогнулась, подставив ему свою ещё влажную, залитую спермой пизду, и встретила его толчок тихим, сдавленным стоном удовольствия.

А в это время Игнат подозвал к себе Верку и Катю. Они подошли, две самки, разные, но с одинаковым огнём в глазах. Игнат сел на полено, и его огромный, как булава, член торчал перед ними.

—Ну, девахи, — прохрипел он. — Кто первым возьмёт в рот? Или вместе будете? У меня на двоих хватит.

Катя и Верка переглянулись. И между ними промелькнуло не соперничество, а странное, греховное единение. Катя первая опустилась на колени и взяла в рот толстую, багровую головку. Она не могла взять её полностью, но старалась, облизывая и посасывая. Верка, не долго думая, пристроилась рядом и принялась ласкать языком его мошонку, его яйца, заглатывая их по очереди, словно конфеты.

Я наблюдала за этой картиной, пока Степан долбил меня сзади, и новый оргазм, медленный и глубокий, начал подкрадываться ко мне. Моё тело, моя душа — всё было открыто нараспашку. Я была своим настоящим, грязным, похотливым «я».

Приехав домой в большой город с запасами грибов и ягод, мы были как и прежде, я верная и ждущая своего мужа, подарившего мне двоих прекрасных детей, сына и дочь, скромницу и цветочек. Сноха, верная и любящая мужа, моего сына. Но с нами осталась наша тайна, о которой мы помнили, но никогда и ни одного слова об этом не сказали друг другу даже наедине.