Пахнет пылью и старыми книгами. Так пахнет одиночество. Я знаю. Я нюхала его годами, разбирая завалы своей первой жизни, той, что закончилась, так и не успев толком начаться. Иногда мне кажется, что брак — это не союз двух людей, а комната. Сначала ты ее обустраиваешь, красишь стены в яркие цвета, ставишь цветы на подоконник. А потом постепенно, по одному предмету, комната наполняется чужими вещами. Чужими запахами.

Мой первый муж, Сергей, приносил в наш дом запах чужих духов. Сначала это были тонкие, едва уловимые шлейфы, которые я списывала на коллег или случайных попутчиков в метро. Потом — отчетливые, наглые ноты, въевшиеся в воротник его рубашки. Я молчала. Молчала, пока тишина в нашей квартире не стала густой, как кисель, и такой же вязкой. Он был тенью. Призраком, который приходил поесть и поспать. Его место за обеденным столом всегда пустовало, даже когда он сидел там. Он ничего не делал, не помогал, не держал своих обещаний. Его руки всегда были в беспокойном движении, но они никогда не знали, куда себя деть, чтобы принести хоть какую-то пользу.

Аля родилась в тот период, когда стены комнаты нашей жизни уже облупились и покрылись трещинами. Она стала моим единственным живым, теплым уголком. На кухне всегда было накрыто лишь на двоих. Тишина по вечерам, которую нарушал только ее детский лепет, а потом — топот ног и музыка из-за двери. Я была для нее всем: и матерью, и отцом, и стеной, и крышей, и плачущей женщиной по ночам, которую дочь не должна была видеть.

Я отдавала Але все свое внимание, всю свою нерастраченную любовь. И сама того не заметив, вырастила маленького тирана, уверенного, что солнце встает и садится исключительно по ее хотению. С каждым годом ее своеволие крепло, как мышцы спортсмена при регулярных тренировках. Сначала это были истерики в магазине игрушек. Потом — грубость в ответ на замечания. К восемнадцати годам моя дочь превратилась в эгоистичную, дерзкую девушку, для которой не существовало ни правил, ни авторитетов. Я пыталась бороться, но чувствовала лишь страшную, выматывающую усталость. Вину. Я сама создала этот вакуум, сама взрастила его на почве своего одиночества и компенсационной жалости. И теперь не имела сил это остановить.

Развод с Сергеем был не взрывом, а медленным выдыханием. Он ушел, не оставив следа, как будто его и не было. А у меня осталась Аля, разбитая комната нашей прежней жизни и тяжелый, сладковато-горький запах несбывшихся надежд.

***

Возвращалась я с ночной смены на рассвете, когда город только просыпался, серый и зябкий. Усталость была тяжелой, влажной тряпкой, наброшенной на плечи. Глаза слипались, ныли ступни. Единственным желанием было добраться до дивана, скинуть туфли и провалиться в пустоту сна.

Дверь в квартиру открылась, и на меня пахнуло. Не просто запах, а стена — спертый, прокисший воздух, в котором висели ноты дешевого алкоголя, сладких духов Али и чего-то едкого, терпкого, словно от пролитого растворителя. Я замерла на пороге, вслушиваясь. Тишина. Густая, неестественная, будто квартира затаилась, застыла в ожидании.

Я не стала включать свет в прихожей, побоявшись разбудить дочь. На ощупь прошла в гостиную. И тут нога наступила на что-то хрустящее и острое. Я вздрогнула, отшатнулась и нащупала выключатель.

Свет ударил по глазам, выхватывая картину тотального разгрома. Пол был усыпан осколками стекла. На ковре расплылось темное, почти черное винное пятно. Стулья были опрокинуты, у одного сломана ножка, на столе стояли пустые бутылки и тарелки с засохшими объедками. А в центре этого хаоса, на телевизорном столике, лежал телевизор. Вернее, то, что от него осталось — паутина трещин, сходящаяся по всему экрану к провалившейся внутрь черноте отверстия, явно от удара.

У меня подкосились ноги. Я опустилась на край дивана, не в силах отвести взгляд от этого удручающего зрелища. Голова гудела от недосыпа и нарастающей ярости.

Скрип. Дверь в ванную открылась, и в коридоре послышались легкие, беззаботные шаги. Аля вышла на свет, накручивая на палец мокрую прядь волос. На ней был мой старый халат с выцветшими ромашками. Лицо — свежее, отдохнувшее, с легкой утренней сонливостью.

— Мам? Ты уже вернулась? — голос был спокойным, будничным.

— Аля... — мое собственное горло сжалось, выдавив хрип. — Что это? Что здесь произошло?

Дочь лениво повела плечом, обводя комнату равнодушным взглядом.

— День рождения. Я же предупреждала, что будут гости.

— Гости? — я встала, чувствуя, как дрожь поднимается от коленей к рукам. — Это похоже не на день рождения, а на погром! Ты разбила телевизор!

Аля наконец посмотрела на меня. Не на разгром, а прямо в лицо. Ее глаза были ясными, холодными.

— Случайно уронили. Ничего страшного.

— Ничего страшного? — я чуть не задохнулась. — Аля, это дорогая вещь! Ты взрослый человек! Тебе уже восемнадцать! Это просто... хамство какое-то!

— Ой, мам, не начинай. Купим новый. У тебя же же зарплата на следующей неделе, — она отмахнулась и направилась на кухню.

Я осталась стоять посреди осколков, слушая, как дочь гремит чашкой. Ее слова — легкие, как пух, и такие же безответственные — будто повисли в прокисшем воздухе. Усталость накатила с новой силой, но теперь это была не просто физическая слабость. Это было полное, тотальное истощение. От войны, которую я вела в одиночку, очередной бой которой проиграла.

***

Аля дулась на меня третий день. После истории с телевизором мы не ругались, но воздух в квартире стал густым и колючим, как стекловата. Она отвечала односложно, ужинала у себя в комнате, дверь в которую была теперь притворена с подчеркнутой аккуратностью. Каждое ее «спокойной ночи», сказанное ровным, вежливым голосом, резало больнее, чем былой крик. Я понимала, что это — ее способ наказать меня. За то, что я посмела возмутиться. За то, что наша вселенная перестала вращаться исключительно вокруг ее желаний.

И это работало. Я ходила по дому, как приговоренная, сжигаемая чувством вины. Могла ли я иначе? Проще ли было смолчать, как делала раньше? Мысли ходили по кругу, не находя выхода, вытягивая последние силы. Мне нужно было просто выйти. Куда угодно. За продуктами, за гвоздем, за глотком другого воздуха.

Супермаркет встретил меня ярким, бездушным светом и гулким эхом чужих разговоров. Я взяла тележку и замерла у входа, пытаясь вспомнить, зачем пришла. Список остался дома. В голове — пустота, прерываемая лишь навязчивой мыслью: «Аля не простит. Аля будет молчать. Аля...»

Я заставила себя двигаться, механически сгребая с полок необходимое. Пакет молока, батон, курица... Руки выполняли действия сами, а сознание было там, в квартире, где дочь отгораживалась от меня стеной молчания. Я остановилась у полки с крупами, уставившись на ряды одинаковых пачек. Глаза слипались. Нужно было просто взять овсянки и двигаться дальше. Собрав волю в кулак, я резко толкнула тележку и сделала шаг.

Глухой удар. Тележка во что-то врезалась, отдавая неприятной вибрацией в ладони. Из моих рук посыпались пачки, которые я не успела еще положить в тележку, с глухим стуком шлепаясь на кафельный пол. Я замерла, смотря на рассыпанную крупу, и почувствовала, как по щекам разливается густой стыд.

— Простите, я не заметил вас.

Голос был низким, спокойным. Я подняла взгляд.

Передо мной стоял мужчина. Высокий, в темной практичной куртке. Он уже наклонился, подбирая мою овсянку. Его движения были точными, уверенными, без лишней суеты. Он протянул мне пачку, и я на секунду задержала взгляд на его руке. Широкая ладонь, длинные пальцы, чистота под ногтями. И небольшая царапина на костяшке указательного пальца, свежая, розовая, от моего удара тележкой.

— Я была невнимательна, — выдавила я, наконец найдя голос. — Это полностью моя вина.

— Пустяки, — он выпрямился и протянул мне пачки. Наша встреча взглядом длилась, наверное, секунду, но я успела заметить серые, очень внимательные глаза и легкие морщинки у их уголков. — Здесь такие узкие проходы, немудрено. С вами все в порядке?

— Кажется, да, — я слегка кивнула, все еще чувствуя подростковую неловкость.

— Вот и отлично.

Он поднял последнюю пачку, и когда разогнулся, оказался совсем близко. От него пахло чистотой и легкой прохладой уличного воздуха.

— Вы знаете, — он вдруг снова улыбнулся, и морщинки у глаз стали лучиками, — в качестве компенсации за испуг... Может, позволите купить вам кофе? В кафе на выходе.

Я застыла, совершенно ошеломленная. Этот простой вопрос прозвучал как гром среди ясного неба моей рутинной, серой жизни.

— Я... — горло пересохло. — Да. Пожалуй, да.

— Константин, — он представился, мягко взяв мою тележку, и покатил ее рядом с собой.

— Евгения, — выдохнула я, идя рядом и поймав себя на мысли, что впервые за долгие недели уголки моих губ сами собой потянулись вверх.

***

Тот случайный кофе затянулся на два часа, а потом Константин сам довез меня до дома на своей старенькой, но безупречно чистой «Ладе». Ключ щелкнул в замке, и я замерла на пороге, слушая тишину квартиры — Аля еще не вернулась от подруги. Это знание ударило в живот теплой волной облегчения.

Я обернулась к Косте, который снимал куртку в тесном коридоре, и его взгляд уже ждал меня. Серый, глубокий, безмолвно спрашивающий разрешение. Я шагнула к нему, и слова стали не нужны. Его губы нашли мои — горячие, чуть шершавые, пахнущие кофе и чем-то неуловимо мужским. Он прижал меня спиной к прохладной стене прихожей, и я ответила яростно впиваясь пальцами в его плечи. Воздух вырвался из легких стоном, когда его руки скользнули под мое платье, обхватив бедра, и он легко поднял меня в воздух. Мои ноги сами сомкнулись на его талии, туфли глухо стукнули о пол прихожей.

Он не стал раздевать меня, лишь грубо задрал подол платья, сдвинул в сторону ткань трусиков.Его пальцы скользнули между моих ног, нащупали влажность, и я вскрикнула от внезапного, острого касания. Потом — давление, растяжение, и он вошел в меня одним глубоким, уверенным толчком. Стена давила на лопатки, но его тело, пригвоздившее меня, было мостом в иной мир - мир собственного счастья, пусть всего лишь на несколько минут.

Он двигался мощно, без лишней неги, задавая ритм бедрами, вгоняя себя до упора. Каждый толчок сотрясал меня, но боли не было — только нарастающая волна, сжимающая низ живота. Я чувствовала, как он вглядывается в мое лицо, ловя каждое изменение. Когда я чуть замерла, ощутив дискомфорт от того как лопатки трутся о стену, он тут же чуть сместил меня, и снова стало идеально — глубоко, плотно, блаженно. Волна накатила внезапно, сокрушительно. Конвульсивные спазмы схватили меня изнутри, вырвав долгий, сдавленный стон. Я кончила, чувствуя, как он все еще движется внутри меня, его член пульсирует в такт моим сокращениям.

Шок от этого прокатился по телу — я никогда не могла кончить без помощи рук, без последующего самоудовлетворения в душе, уже после секса. Не не с ним. Не сейчас.

Его дыхание стало прерывистым, губы прижались к моей шее. Я почувствовала, как он вот-вот сорвется, но сдерживается, его тело напряглось как струна. Он поднял голову, и наши взгляды встретились в полумраке прихожей. В его глазах — немой вопрос, почти мольба. Я кивнула, коротко, решительно, прижимаясь лбом к его лбу.

Он издал хриплый стон, и его тело вздрогнуло в последних, глубоких толчках. Тепло разлилось внутри меня. Он оставался в этом положении, держа меня прижатой к стене, его губы блуждали по моим губам, шее, плечу, а мои пальцы перебирали в короткие, жесткие волосы. Безмерное удовлетворение, острое как лезвие, смешанное с невероятной усталостью, заполнило меня доверху. Мир сузился до стены за спиной и мужчины передо мной.

Потом были телефонные звонки, первое сообщение, первое «как твои дела?», которое пробивало брешь в моей будничной рутине. Первая ночная прогулка. Мы шли по темному парку, и я, заложив руки в карманы пальто, рассказывала. О Сергее. О его изменах и пустоте, которую он после себя оставил. О страхе оказаться плохой матерью. О чувстве вины, которое съедало изнутри. Константин не перебивал. Он слушал, и в его молчании было больше понимания, чем в любых словах. Его ладонь мягко легла на мою спину, направляя меня по тропинке, и это прикосновение не было ни собственническим, ни требовательным. Оно было... своим.

Наши редкие встречи за чашкой кофе постепенно переросли в нечто большее. Он начал входить в мою жизнь не как гость, а как тот, кто помогает нести груз. Сначала помог донести тяжелые пакеты до квартиры. Потом, заметив, что я с опаской открываю кран на кухне, пришел на следующий день с инструментами и все исправил. Я стояла в дверях и смотрела, как его сильные, умелые руки ловко разбирают смеситель, и мне хотелось плакать. От нежности. От того, что кто-то наконец-то увидел эту мелкую, но вечную проблему и просто... взял и решил ее.

Он вернул мне главное чувство - заставил вновь ощущать меня женщиной. Нежной, хрупкой, красивой... желанной. Он был воплощением нежности и заботы. А потом трахал меня так, словно готов был разорвать на куски. Его губы были теплыми, твердыми, но нежными. Каждый раз он входил та, что я едва удерживалась в сознании. Это никогда не было больно, но всегда было на грани того, когда еще чуть-чуть и станет слишком много. Но он никогда не переступал эту грань. Я всегда была первой, и только затем он, всякий раз безмолвно ожидая одобрения. Это не была просто страсть. Это было возвращение к жизни. Пробуждение.

Он стал приходить чаще. Оставаться на выходные. Аля поначалу встречала его ледяным молчанием или язвительными замечаниями в мой адрес, которые он делал вид, что не слышит. Но Константин не лез, не пытался навязать ей свое общество. Он просто был. Чинил сломанную ножку табуретки, вешал полку, которую я годами собиралась прибить. Приносил продукты. Он не был обязан, но делал это просто потому, что мог. И видел необходимость.

Он был полной противоположностью Сергея. В его машине не пахло чужими духами. Его обещания не повисали в воздухе, превращаясь в дела. Когда он приходил, его присутствие в доме было надежным и плотным, как добротная мебель. Он не занимал пустое место Сергея. Он создал свое, новое, и оно оказалось настолько прочным и надежным, что я начала забывать звук собственного одиночества.

***

С его переездом в квартире установилось хрупкое, натянутое перемирие, которое Аля методично, день за днем, превращала в холодную войну. Ее оружием были не ссоры, а тихий, изматывающий саботаж.

Она никогда не накрывала ему на стол. Его приборы оставались в сушилке, и он доставал его сам, пока мы с дочерью сидели за столом. Если раздавался телефонный звонок, а я была в душе, она никогда не кричала: «Мама, тебе!», предпочитая, чтобы звонок уходил в пустоту. Потом я обнаруживала его ботинки, аккуратно выставленные за порог квартиры, будто намек, что его место — снаружи. Его книги с прикроватной тумбочки медленно мигрировали на нижнюю полку стеллажа, освобождая пространство для ее косметики.

Она никогда не обращалась к нему напрямую, если могла этого избежать. Фраза «Костя, передай, пожалуйста, соль» в ее устах превращалась в безличное «Соль, наконец, передадут». Она использовала его вещи с демонстративной небрежностью: могла надеть его дорогую толстовку, чтобы вынести мусор, и вернуть ее с пятном, могла взять его зарядку, а потом «забыть» ее у подруги.

Я пыталась говорить с ней, уговаривать, злилась. В ответ получала ледяной, отстраненный взгляд и фразы, которые резали больнее открытой агрессии: «Что я такого сделала? Я же ничего не сказала». Она выстраивала вокруг себя невидимую стену, отгораживаясь от нас обоих, но ее молчаливая война была направлена именно на него. На его место в моей жизни. На его право находиться в нашем общем пространстве.

Я разрывалась между ними, чувствуя себя предательницей. Целуя Константина на ночь, я ловила себя на мысли, не видит ли это Аля через приоткрытую дверь. Принося ему утренний кофе в постель, я испытывала жгучее чувство вины перед дочерью, которая пила свой чай на кухне в одиночестве. Эта война на истощение длилась неделями, и с каждым днем я все отчетливее понимала, что проигрываю ее. Проигрываю, потому что не могла разделить себя на две части и не могла примирить враждующие стороны.

Я видела, как Костя замечает эти мелкие пакости. Видела, как его взгляд на секунду задерживается на переставленной вазе, на его зубной щетке, отодвинутой на самый край полки. Но он никогда не комментировал это. Он просто возвращал вещи на место, не говоря ни слова. Его спокойствие и выдержка в этой ситуации злили меня порой сильнее, чем выходки дочери. Мне хотелось, чтобы он взорвался, чтобы был хоть какой-то открытый конфликт, который можно было бы разрешить. Но он лишь отшучивался, глядя на меня своими спокойными серыми глазами:

— Ничего, Жень. Перерастет. Ей нужно время привыкнуть, понять что у тебя есть и своя жизнь.

***

Перелом наступил в субботу утром. Костя, вернувшись с утренней пробежки с кофе и свежей выпечкой, протянул мне вдруг конверт.

— Держи. Сегодняшний план отменяется.

В конверте лежал подарочный сертификат в тот самый салон, на который я заглядывалась последние две недели. Сумма на нем заставила меня вздрогнуть.

— Костя, это слишком! Я не могу... К тому же сегодня...

— Именно поэтому, — мягко прервал он. — Ты обещала помочь ей с костюмом для завтрашнего дефиле. Но сегодня — твой день. Иди. А с твоей дочерью я разберусь сам. Ты все равно ничего не понимаешь в косплее.

Из-за двери в гостиную донеслось громкое, пренебрежительное фырканье. Я представила себе лицо дочери, искаженное гримасой презрения. Опаска сковала меня. Оставить их одних? На целый день? Это была бомба замедленного действия.

— Жень, все будет в порядке, — его голос был спокоен и не оставлял пространства для возражений. Взгляд твердо держал мой. И я, сдавшись, кивнула.

Салон стал оазисом тишины и покоя. Несколько часов, наполненных ароматами лаков и профессиональной косметики, тихой музыкой и заботливыми прикосновениями массажиста, стерли напряжение последних недель. Я смотрела в зеркало на женщину с уложенными волосами, подчеркнутыми глазами и ухоженной кожей и почти не узнавала себя.

Вернулась я под вечер, чувствуя себя заново рожденной, и застыла на пороге гостиной.

Аля стояла в центре комнаты в сногсшибательном, безумном наряде: короткий кожаный топ, ослепительно-фиолетовые полосатые лосины, парик цвета электрик с двумя густыми косами до пола. Два огромных бутафорских пистолета болтались у ее бедер. Она позировала перед Константином, выставив руку на бедро, и на ее лице играла дерзкая, почти торжествующая ухмылка.

— Ну что, я готова? — бросила она ему вызов.

— Еще бы, — Костя оценивающе кивнул, его взгляд был серьезным. — Настоящий агент хаоса. Никто не устоит.

Их взгляды встретились, и в воздухе повисло что-то новое, незнакомое — понимание? Сговор?

Потом он обернулся ко мне. Его лицо озарила улыбка.

— Вот видишь? Я же говорил.

Аля, к моему изумлению, не нахмурилась. Она окинула меня с ног до головы быстрым, одобрительным взглядом.

— Ничего так, мам. Прет.

— Пойдем, — Костя взял меня за локоть. — У нас билеты в кино. Успеваем.

Я застыла, ожидая взрыва. Но Аля лишь сделала игривый пистолет из пальцев и, целясь в потолок, пропела с насмешливой интонацией:

— Сделайте там всех! Та-та-та-та-та-та-та! Бдыщ!

В этой дурашливой фразе не было ни капли прежней ревности. Было... снисходительное позволение.

Костя вывел меня в подъезд. Я шла, не чувствуя под ногами пола, пытаясь осмыслить этот внезапный переворот. Война, длившаяся неделями, закончилась в один миг. И я, стоя на пороге новой, спокойной жизни, почему-то почувствовала не облегчение, а тонкий, ледяной укол страха, пронзивший самое сердце моего счастья.

***

Потрескавшийся асфальт под ногами был еще теплым от дневного солнца, смешиваясь с запахом пыли и выхлопов из ближнего переулка. Я смеялась, цепляясь за рукав Кости, пока он жестикулировал, разбирая финальный монолог героини. "Представляешь, Жень, этот момент с цветами на подоконнике? У них же там камера подчеркнула тень от вазы – прямо как метафора невысказанного!" Его слова лились горячим парком в прохладный вечер, пальцы то сжимали мою руку, то взлетали в воздух, подчеркивая ритм сцены. Я прижималась к его плечу и чувствовала, как сердце бьется в такт его восторгу. Он говорил о романтической комедии так, словно ему она действительно понравилась, и его азарт был заразителен, грея меня изнутри.

На углу, где фонарь мигнул и погас, окутав нас синеватой мглой, я остановилась. Шум машин стал далеким гудение м, а в ушах еще звенял тот дурацкий саундтрек из финальных титров. Повернулась к Косте, прижалась лбом к его воротнику куртки — пахло ветром и его кожей, теплой, знакомой.

— Я так счастлива, что ты со мной, — выдохнула я, целуя угол его рта. — Люблю тебя, знаешь?

Он не ответил. Просто схватил меня за запястье, резко потянул в узкий переулок, заваленный картонными коробками. Тень проглотила нас целиком. Твердая кирпичная стена впилась в ладони, когда он развернул меня спиной к себе. Холодный, влажный кирпич под пальцами, и вдруг его руки на моих бедрах, задирающие юбку выше пояса. Я была готова принять его, но из груди вырвался короткий вскрик, когда его язык, горячий и влажный, коснулся моей киски, раздвигая губы, скользя по клитору. Колени подкосились, но он держал меня за бедра, впиваясь пальцами в плоть.

— Костя! — захлебнулась я, чувствуя, как волна накатывает оттуда, из самой глубины, выворачивая живот. Оргазм ударил молнией — тело дернулось, бедра сами прижались к его лицу, впуская глубже. Он не остановился. Губы сосали, язык бился о чувствительный бугорок, а пальцы уже входили в меня, растягивая, мокрые от смазки. Второй раз меня накрыло раньше, чем я успела перевести дыхание — судорогой, криком, слезами на ресницах. Я рухнула бы, но он подхватил меня, вставая.

Его член вошел одним резким толчком, заполнив до предела — огромный, твердый, до дрожи знакомый. Я вскрикнула, упершись руками в стену, а он прижал меня всей тяжестью груди к спине, двигаясь короткими, яростными толчками. Его яйца хлестали по моей промежности с каждым ударом. Третий оргазм вырвался рыданием — я визжала, чувствуя, как мышцы влагалища сжимаются вокруг него, как горячая влага льется по бедрам. Он врывался в меня словно зверь, пока я не обмякла, едва сознавая, где нахожусь. Виски стучали, ноги дрожали. Он вытащил размякший член, оставив пустоту и липкий холод между ног.

Полчаса спустя, припорошенные желтым светом фонарей, мы подходили к подъезду. Я шаталась, цепляясь за его рукав.

— Как ты это сделал? — спросила я вдруг, глядя на освещенные окна нашей квартиры. — С Алей. Она была... неприступной. А теперь — словно подменили.

Костя замедлил шаг, улыбнулся. Его глаза ловили отблеск света, становясь прозрачными.

— Мы просто нашли точки соприкосновения, Жень. Она сложная, но не безнадежная.

Его рука сжала мою ладонь теплее, но ледяной комок под сердцем не растаял. Он вел меня домой, а я думала о том, как точно его пальцы знали каждую складку моей кожи, и как мало я знала о его разговорах с моей дочерью.